Демонтаж патриархата, или Женщины берут верх. Книга для мужчин - Леонид Михайлович Млечин Страница 15

Постепенно Коллонтай становится другим человеком. Сама удивляется переменам, которые в ней совершаются:

«Вспомнила, что, когда я выходила замуж за Коллонтая, мать моя тщательно пыталась заинтересовать меня обстановкой будущего семейного очага. Только бы у меня был свой письменный стол и книжный шкаф, остальное неинтересно и неважно. А сейчас я обдуманно и с любовью выбирала каждую вещь для новой гостиной в полпредстве…»

Она по-прежнему заботится о своей внешности, следит за модой:

«За какие-нибудь десять-двенадцать лет женщины сумели изменить свою фигуру. Нет больше «боков», исчезли груди-подушки. Многие не носят корсетов. А в нашу молодость не носить корсетов – это был «вызов» обществу…»

Расставание с корсетом шло только девушкам с завидной внешностью. Остальные расплылись в бесформенных одеяниях. Но потом в моду вошли фасоны, подогнанные по фигуре, осиные талии и плоские силуэты. На фигуру Коллонтай грех было жаловаться.

«Сегодня официальный обед, который кабинет министров дает в мою честь. Как добросовестная камеристка– горничная, я сама себе приготовила все принадлежности вечернего туалета. На моей постели аккуратно разложено темно-лиловое бархатное платье, золотые парчевые туфли, такой же миниатюрный ридикюль с тонким батистовым платком и гребеночкой, ведь я все еще ношу коротко остриженные волосы. И после тифа в двадцатом году они продолжают виться, но расческа всегда под рукой, чтобы иметь презентабельный вид».

В определенном смысле она вернулась к стародавним временам, когда юная Шурочка ездила на балы и ее родители принимали гостей:

«Прием для дипломатов, правительства и общественности я обставила с подобающей роскошью. На шести столах стояли двухкилограммовые банки со свежей икрой – роскошь небывалая в Норвегии. Даже на обедах у короля свежая икра подается лишь на маленьких сандвичах. Живые цветы, лакеи с советским «Абрау-Дюрсо» усердно подливали в бокалы, а в перерыве давался концерт русской музыки, и молодая норвежская танцовщица танцевала на манер Дункан под русские мелодии…»

Мало приятные новости из Советского Союза, конечно, доходят, но дурные вести она гонит от себя, списывает на уныние и малодушие своих старых подруг:

«Дома трудная полоса, недород сказывается – еще не овладели новыми формами хозяйства. Партия работает, шлет по деревням хороших работников, но есть перегибы. В Ленинграде и Москве (даже в столицах!) голодно. Мои приятельницы из Ленинграда, друзья моей юности, до сих пор не вжились в новые условия. Письма от них, от сестры моей Адели полны жалоб и просьб выслать шведские кроны на торгсин».

Торгсин – это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, где принимали как валюту, так и золотые кольца, коронки, крестики, браслеты. Советская финансовая система разрушилась. Продовольствие выдавали по карточкам. Магазины были пусты. Продукты остались только в закрытых распределителях или в магазинах торгсина, как и описано в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».

«Сестра Адель и ее семья, подруги моей юности – такие они все исхудавшие, голодные, пришибленные и безынициативные, – записывает в дневнике Коллонтай. – Работают, а работа им чужда. Особенно жаль мне сестру Адель. Все плачет о трагической смерти сына. И это когда-то красивое лицо, исхудалое, прозрачно-бледное. Пьет чай, а кусочки сахара кладет в потертый ридикюль, и на него капают слезы когда-то гордой, энергичной и шикарной Адель.

У них многое от безволия, много нытья и неумения жить в новых условиях… Раздала всю свою валюту, что имела на руках, но разве это помощь? Посылаю им всем ежемесячно из Швеции на торгсин… Чувство, точно я перед ней и всеми этими «тенями прошлого» виновата».

Сознавала ли она, что происходит в стране реального социализма? Или даже самой себе не желала признаваться, что революция, дело всей ее жизни, не принесла счастья людям? Что в таком случае и она виновата в том, что происходило со страной?

Возможно, она все и видела, и понимала, но ее это не интересовало.

Что же осталось от некогда мятежной, непокорной, прямой до резкости, принципиальной до невозможности, жаждавшей справедливости и готовой сражаться за нее Коллонтай? Пожалуй, ничего.

Отчего так? Люди с возрастом меняются? В юности бунтарь, в зрелые годы – консерватор? Иссякла любовная страсть, во многом управлявшая поступками Коллонтай? И стало ясно, что она предельно холодный и эгоистический человек, думающий только о себе? И не была ли та единственная свобода, которой она действительно жаждала, свободой выбирать себе партнеров и свободой от обязательств перед другими? Для этого, правда, пришлось совершить революцию.

Да и пришло трезвое осознание, что времена наступили опасные. Это против царского правительства можно было бунтовать. Что не так – вытребовал загранпаспорт и в свободные края, Цюрих, Париж, Лондон. А еще кричали «тюрьма народов»… Это вот при советской власти по-настоящему стало страшно. И командировка за границу – высшее счастье. Ради этого надо идти на все – унижаться перед хозяином, исполнять любые указания, предавать старых товарищей и некогда любимых мужчин. Зато в нарушение всех норм и установлений ее сыну тоже разрешили работать за границей. И даже определили в Стокгольм, под заботливое мамино крыло. Коллонтай знала, от кого зависело ее личное благополучие и благополучие ее сына с семьей.

В дневнике о Сталине только восторженно. Приехав в Москву, всякий раз старалась попасть к нему на прием. Понимала, что расположение хозяина – единственная гарантия безопасности:

«Позвонила по ночному телефону. Попала на «хозяина».

– Кто говорит?

– Это я, Коллонтай. Я в отпуске в Москве, очень хочу вас повидать, Иосиф Виссарионович.

Иду по длинным коридорам, отремонтированные, в коврах, чистота пароходная.

Сталин не у своего письменного стола, а у большого стола, где заседало политбюро. Тужурка цвета хаки. Лицо свежее, чем в прошлом году, в богатых волосах проседь ровная цвета стали, точно голова инеем покрыта.

– Как нашли Москву?

Улыбается кончиками губ, когда отмечаю достижения.

– Нет, Москва еще никуда не годится. Что это за город! Кривые улицы, тесно. Надо еще много ломать, очищать и строить. Но мы из Москвы сделаем мировой центр во всех смыслах.

Сталин спрашивает, а сам думает, взвешивает. Сталин слушает. Глаза упорно опущены. Он редко глядит на собеседника. Ленин любил пронизывать собеседника взглядом, любил читать его мысли по глазам. Сталин не глядит, а слушает. Берет от собеседника то, что ему надо, мысль работает в нем независимо от внешних впечатлений».

Единственный мужчина, которого она когда-то любила так, что себя готова была потерять, – Павел Дыбенко – уже был расстрелян.

Как раз в те дни, когда заканчивался жизненный путь Дыбенко, Александру Коллонтай попросил приехать наследный принц Швеции, впоследствии король Густав VI Адольф. Принц задал советскому послу вопрос, волновавший