Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена Страница 16

Давно уже, с 1923 года, во дворец тихо и незаметно залетели сталинские соколы, а поточнее — Военно-воздушная академия имени Н. Е. Жуковского, основоположника современной аэродинамики.

Вхожу в круглый зал, и от изысканного великолепия дух захватывает. Просторный, наполненный воздухом зал шестнадцати метров в диаметре и такой же высоты, заботливо и бережно ухоженный, выглядит так, будто его только-только отстроили. Роскошная лепнина по стенам и вогнутой поверхности купола, сложный рисунок ее завораживает, заставляя неотрывно ее разглядывать. Но в куполе лепнины нет — это роспись такая. Различить невозможно. Когда-то, перед коронацией, Николай I заехал во дворец, но увидев дворец в разрушении — подтекала кровля, лепнина обрушилась, ведь целых двенадцать лет после 1812 года дворец бесхозным стоял, — не остановился здесь, единственный из всех русских царей после Екатерины. Однако хорошо, что все своими глазами увидел: выдал денег на реставрацию и восстановление всего, что при французах разрушилось. Пятнадцать лет первая в жизни этого дворца реставрация длилась.

А в Розовом зале по стенам барельефы всех русских князей дотатарского времени — от Рюрика, Олега и Игоря. Над дверями же — барельеф князя Владимира, Крестителя Всея Руси. Тут же, от покоев царицынских уходит вниз загадка-лестница, круто изогнутая, приглушенно-зеленого цвета с золотом, все шорохи скрадывающая, будто бы на тайное свидание призывающая… Да только какая уж тайна теперь. Если только военная: молодые офицеры, красавцы подтянутые, на каждом шагу. Ну да, Екатерина Великая молодых офицеров любила, вниманием не обижала и всенепременно потом за выказанную любовь к императрице вознаграждала.

А вот через эти двустворчатые двери Николай II выходил к белому коню с серебряными подковами и верхами спускался по Тверской к Успенскому собору Кремля, где на него возложили корону, от которой пришлось потом ему отказаться, но которая все же ему стоила жизни…

Чудный дворец. Так трудно от него отойти…

Бродил, бродил по Петровскому парку в одиночестве, в поисках хотя бы и следа той дубравы, что Пушкин воспел, — и ничего, ни единого дуба… В изобилии липа растет, много тополя старого, кое-где береза светлеет, клен в нескольких местах повстречался — и все. Только и осталась дубрава Петровского парка в строках «Онегина»…

А вот аллеи первоначальные, рассекавшие парк прямыми лучами, не только четко прослеживаются, но и сохранились первозданно, как их проложили, когда Казаков строил дворец. Считается почему-то, будто выписанный нарочно для того французский садовник Фительман заново парк перестроил, ан нет, несправедлива молва: на карте 1816 года вот они, просеки, по тем же местам проложены. Да и зачем бы французу заново парк перекраивать, коли до него все разумно было устроено?

Многое довелось парку за свои века пережить, а более всего ему от французов досталось. Вместе с Наполеоном в начальные дни сентября 1812 года сюда от огня устремился и маршал Ней со своими солдатами. Среди них, кстати, был каптенармус Стендаль. Поначалу решили зиму нашу здесь переждать, да уж больно холодным сентябрь показался, вот и принялись в Петровском парке землянки рыть, чтобы от холодов уберечься. А в накат стлали дубы порубленные — вот и приняла дубрава первый и самый сильный удар, от которого уже не оправилась.

А потом французы надумали батареи в парке поставить, император под боком все-таки. На обустройство батарей, на брустверы и укрытия, тоже дуб Петровского парка пошел. Может, и осталось тогда что-то от дубравы, да разве теперь узнаешь…

Землянки свои французы по-хозяйски устраивали: жить до весны собирались, хотя о суровой зиме наслышаны были. Ну и, конечно, комфорта хотелось. И благо в парке стояло множество дач именитых русских дворян — Михайлы Голицына, Апраксиных, Волконской, да и других; принялись завоеватели вытаскивать из особняков всякую драгоценную мебель. Даже зеркала в землянки тащили. Рамы со стеклами выставляли, двери резные дубовые тоже для благоустройства тащили. В общем, устроились совсем недурно — почти как в Париже. А зимовать не пришлось: погнали. Но многие от ран ли, от холодов, и в самом деле рановато пришедших в тот год, погибли. Чтобы могил не копать — землю первым морозцем схватило, да и времени не осталось совсем, — собратьев по оружию в Петровском парке, в тех землянках, и похоронили.

Позже, в середине XIX века, когда москвичей охватила мода на дачи, кинулись сюда, как в самое близкое место. Принялись фундаменты под дачи копать — тут и нашли французские кости, оружие всякое, обломки мебели красного, а то и черного дерева. Вот какая история у Петровского парка.

Кстати, о мебели царской. Не осталось ее во дворце. И не только потому, что французы в кострах, пытаясь согреться, много сожгли, а потому, что всю дворцовую мебель, что оставалась еще, распродали с аукционов в первые годы советской власти, чтобы и о духе царском никому не напомнила. Говорят, даже в Эрмитаж что-то попало, но теперь не найти, не проверить… Вот пара резных шкафов великолепной работы. Заказывали их, между прочим, для этого дворца в Париже, как будто нарочно для их императора.

А еще есть в музее два драгоценнейших кирпича, которые поначалу ничем меня не затронули. Кирпич — он и есть кирпич. Хорош, когда лежит, где ему полагается, и не падает. Но эти — из кремлевской стены! Другие, такие же, лежат в фундаменте Петровского замка. Казаков подбирал их, когда ломали кремлевскую стену для постройки Большого Кремлевского дворца, и возами переправлял сюда, чтобы положить в фундамент замка-дворца. Хозяйственный человек был Матвей Федорович! Мог ведь любой кирпич заказать — из казны деньги шли, а нет, не хотелось ему, чтобы тот пропадал, из священной кремлевской стены. А не подобрал бы, как пить дать, выбросили бы. Еще из того же кирпича каменных дел мастера сделали вытески для фасада дворца. Они сохранились. Многое, конечно, рушилось, а кое-что и сами нарочно сломали, как, к примеру, вот эти зубцы по карнизу, поставленные наподобие кремлевских. Теперь они лишь в отдельных местах остались.

Советские летчики всегда бережно ко дворцу относились — до войны, когда обосновалась здесь академия, и после, когда расположился здесь штаб дальней авиации, и когда академия вновь вернулась под кров казаковского дома. Из стен Петровского дворца вышли многие выдающиеся люди — главные маршалы авиации, самые первые советские стратонавты, Юрий Гагарин шесть лет учился здесь — вот, лежат под стеклом пухлые тетради, исписанные его аккуратным, убористым почерком, работа по начертательной геометрии… Реликвии. А его дипломную работу увидеть не довелось: до сих пор хранится в закромах академии под грифом «Совершенно секретно». Уж и не знаю, что Юрий Алексеевич такого здесь разработал…

Раньше-то, конечно, другие люди бывали в Петровском парке. Его воздух, считавшийся в то время целебным, манил Некрасова, Аксакова, Мицкевича. В 1827 году Пушкин прогостил здесь на даче у Соболевских — ничего от нее теперь не осталось. Лермонтов в год своей гибели прожил несколько дней у смотрителя дворца барона Розена и отсюда, от этих стен отправился на Кавказ, в последний свой путь…

И первый московский трамвай, как появился на свет, до этих стен добегал, вкатывался во двор, мощенный булыжником, и круг делал: железку протянули нарочно до Петровского парка, чтобы народ на гулянья ездил.

Тихая, радостная музыка сочится от стен этих, заставляя звучать и самый воздух, кажется. От флигеля с башенками, раскинувшими широкие, с плавным изгибом крылья по обе стороны от главного входа, в ритме стаккато разливалась мелодия, рожденная словно бы в органе — в недрах дворца. Поневоле подумаешь: ее можно увидеть, эту мелодию, уследить глазами за ней, когда она воспаряет и уносится ввысь над кронами деревьев старого парка…

«Одно желание мое…»

Едва ли не всякий москвич без колебаний покажет церковь, где венчался Пушкин, — вот она, у Никитских ворот, — монументальная, строгая красавица. Хотя и не каждый скажет, как она называется: церковь Большого Вознесения. И в справочниках современных есть тому подтверждение: действительно, здесь Александр Сергеевич с Натальей Гончаровой венчался.

Какой же день был тогда, 18 февраля 1831 года?.. Морозный, солнечный. Снег пел под колесами экипажей подобно отпущенной струне. Войдя в церковь, Пушкин снял шляпу и сбросил шубу. У алтаря, когда он пытался надеть кольцо Наталье, оно выскользнуло у него из руки и зазвенело на каменном полу церкви. Воцарилось неловкое молчание. Потом внезапный порыв сквозняка задул свечу, что Пушкин держал… Он произнес негромко: «Какие дурные приметы все…»