Меир Шалев - Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе Страница 16

Беседа третья

Несовершенство красоты

«Признаться по чести, — писал Томас Манн в "Иосифе и его братьях", — о красоте мы говорим без всякой охоты. Разве от этого слова и этого понятия не веет скукой? Разве красота — это не идея величественной бесцветности».

Мой ответ — со всем уважением к Томасу Манну — будет: «Нет!» Красота отнюдь не тождественна величавой бесцветности, и от нее не веет скукой. Достаточно прочесть самого Томаса Манна, чтобы в этом убедиться. Вся «Смерть в Венеции» и обширные куски «Иосифа и его братьев» посвящены этой «идее бесцветности», и ни от них, ни от нее ни на одно мгновенье не веет скукой.

Как бы то ни было, поскольку мы говорим в основном о любви, то теперь, после того, как мы поговорили о женственных нимфоподобных юношах, о мужественных девушках-нимфах и о совсем юных нимфетках, о Лолите, Аталанте, Тадзио, Иосифе и Нарциссе, теперь самое время поговорить о предмете реальном — о красивой женщине. О красивой, зрелой женщине, красоту которой мы все признаем, высматриваем и жаждем увидеть. А если так, то лучше, быть может, предварительно сделать несколько оговорок касательно красоты и только потом всецело ей отдаться.

В «Лолите» есть место, где Гумберт Гумберт, который, как известно, самой своей природой защищен от подобной зрелой красоты, насмешливо описывает этот объект нашего влечения, в данном случае — Шарлотту Гейз, мамашу Лолиты:

Она как бы старшая сестра Лолиты — если только мне не представлялись чересчур реально ее тяжелые бедра, округлые колени, роскошная грудь, грубоватая розовая кожа шеи («грубоватая» по сравнению с шелком и медом) и все остальные черты того плачевного и скучного, именуемого: «красивая женщина».

(В скобках я хотел бы снова подчеркнуть, что эти слова принадлежат набоковскому рассказчику, и из них никоим образом нельзя выводить, что так думает и сам писатель. Кажется, я уже предостерегал от этой распространенной ошибки, но повторю снова — автор, как правило, не использует своих героев, чтобы высказать свои мнения, и отнюдь не разделяет каждую их мысль или утверждение. Такая ситуация возможна, но не обязательна. Сам Набоков не раз жаловался, что ему приписывают педофилию Гумберта Гумберта, а это не соответствует действительности.)

Еще одно неодобрительное замечание насчет красоты — замечание, которое, к большому нашему сожалению, лишено набоковской тонкости и проницательности, — мы находим в «Книге Притчей Соломоновых»: «Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы»[49]. При всем надлежащем уважении, этот стих отличается особенной глупостью, и меня не удивляет, что он появляется в «Притчах», а не в «Екклезиасте». Екклезиаст, даже если разочаруется в красоте, не скажет об этом с той лицемерно-нравоучительной интонацией, которая характерна для автора «Притч», и если действительно обе книги написаны царем Соломоном, то я позволю себе предположить, что «Притчи» он писал в самый унылый и скудоумный период своей жизни.

В «Иосифе и его братьях» Томас Манн добавляет тонкую и умную оговорку — а возможно, разъяснение — касательно той красоты, которую он называет «совершенной». По его мнению, красота нуждается в определенном несовершенстве, чтобы ощущаться красотой: «Красота, — говорит он, — никогда не бывает совершенна… тайна ее, собственно, и состоит в притягательности несовершенства». А переходя к праматери Рахили, добавляет: «Отсюда и унылость совершенной красоты, при которой нечего прощать». Иными словами, чтобы описать и подчеркнуть красоту, нужен какой-нибудь крохотный изъян — нарушение симметрии, небольшой шрам, маленькая родинка. И то же самое Томас Манн говорит о Иосифе: «Лицо… молодого мечтателя было приятно даже своими неправильностями». Впрочем, о сходстве праматери Рахили и ее сына Иосифа мы еще поговорим.

Грек Зорба у Казандзакиса тоже говорит об изъяне в красоте. Родинки у женщины, провозглашает он, сводят его с ума. «Кожа такая гладкая-гладкая и вдруг — на тебе: вот такое черное пятнышко», — говорит он с волнением. И вот ведь: именно это пятнышко, которое есть не что иное, как несовершенство кожи, называется на иврите «некудат хен», то есть «прелестная точечка».

А в рассказе Уильяма Сарояна «Тигр Томаса Трейси» есть место, где красивая девушка отмежевывается от собственной красоты. Когда Томас Трейси говорит ей: «Вы… самая прекрасная девушка на свете», — она отвечает: «Вот уж нет… Это так самонадеянно — быть прекрасной. Это просто дурной вкус. И это вызывает жалость».

Эта последняя фраза уже в какой-то мере приближается к самому парадоксальному литературному взгляду на красоту, а именно — к того рода произведениям, которые утверждают, что красота вообще вещь плохая и вредная, потому что она опасна, чревата бедой и подобна радиоактивному излучению, не только из-за своего сияния, но также из-за своего влияния.

В литературе такого рода красивая женщина — это почти всегда бомба замедленного действия, и почти всегда она будет сеять вокруг себя смерть и беду. Но об этом мы тоже поговорим в дальнейшем.

В любом случае ни остроумные и отточенные насмешки Гумберта Гумберта, какими бы выразительными и забавными они ни были, ни угрюмые нравоучения «Притчей», ни глубокомысленные замечания Томаса Манна не могут принизить женскую красоту. Даже если красота действует на разных людей no-разному в зависимости от их воспитания, жизненного опыта и врожденных склонностей, она тем не менее оказывает свое действие на всех.

Иногда я вижу красивую женщину идущую по улице, и думаю, что выражение: «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя»[50], — которое в «Псалмах» относится к мужчине, надо бы по чести отнести к женщине. Красивая женщина проходит по улице, как острое лезвие. Она оставляет за собой в воздухе невидимую борозду, разрез, который не срастается, и эта царапина смятения нелегко заживает. Люди с острым зрением могут видеть ее еще часами после того, как сама красивая женщина уже исчезла.

Не ошибитесь, пожалуйста, в отношении меня — или себя: это ощущение как раз не связано с любовным волнением или желанием. Это восхищение, это ликование, это счастье, которое мы ощущаем при виде красоты, которую Бог преднамеренно или по случаю подарил именно этой женщине, а нам даровал случай увидеть ее.

Кстати, те физические отклики нашего тела, которые вызывает красота, тоже не обязательно совпадают с банальными внешними симптомами любовного желания или возбуждения. От красоты порой пересыхает горло, порой появляется оскорбительная слабость в коленях, а бывает и так, что острая боль разрезает висок.

Я думаю, что эти субъективные и, на мой взгляд, довольно смущающие описания убедительней тысячи очевидцев свидетельствуют о том, что красота не имеет однозначного (а уж тем более «истинного») эмпирического определения. Все, кто пытается говорить о красоте и прославлять ее, немедленно сталкиваются с трудностями определения и формулировки (политическая корректность, к моему сожалению, проникла и сюда). «Красота — это магическое воздействие на чувства, всегда наполовину иллюзорное, очень ненадежное и зыбкое именно в своей действенности», — сетует Томас Манн. (Забавно видеть, как он, утверждавший, что красота скучна, не перестает говорить о ней и писать о ней.)

Когда красота появляется в реальности, каждый из нас судит и оценивает ее по своему разумению, тянется к ней или пугается и хочет отстраниться. Но когда красивая женщина обитает в книге, мы зависим от решения писателя или рассказчика. Мы уже упоминали раньше враждебность «Притчей Соломоновых» к женской красоте, но поскольку Библия, к нашему счастью, написана многими авторами, то назидательные наклонности и посредственный интеллект автора «Притчей» не характерен для всей Библии в целом. И потому определение: «Миловидность обманчива и красота суетна» — остается на уровне вполне пренебрежимого частного мнения или даже того меньше. И вот подтверждение тому: едва на горизонте появляется красивая женщина, Библия с радостью возвещает об этом своих читателей.

Кто же они, эти красивые женщины в Библии? Вот их — полный, на мой взгляд, — список: праматерь Сарра, праматерь Ревекка, праматерь Рахиль, Авигея — жена Навала Кармиэльского из рассказа о царе Давиде (кстати, единственная, о которой сказано, что она и красива, и умна[51]), Вирсавия (Батшева), жена Урии Хеттеянина из того же рассказа, Фамарь, сестра Авессалома, Давидова сына, и Фамарь, дочь этого Авессалома, Ависага Сунамитянка, наложница престарелого Давида, Суламифь из «Песни Песней», царица Есфирь и царица Астинь (Вашти) из «Книги Есфири», а также три дочери Иова — Емима, Кассия и Керенгаппух[52] — те самые, что родились у него после гибели всех прежних детей.