Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #11 Страница 16

В январе 1919 года произошёл кровавый размен ритуальными жестами. 15 января в Берлине были убиты вожди германской революции. А 27 января в Петрограде в о т м е с т к у за смерть немецких товарищей большевики расстреляли четырёх великих князей — Георгия Михайловича, Николая Михайловича, Дмитрия Константиновича и Павла Александровича. Акту бесчеловечного н а ц и о н а л и з м а немцев русские противопоставили столь же людоедский и н т е р н а ц и о н а л и з м.

К слову, русская масса также не была однородна. Мятежные матросы Кронштадта и восставшие тамбовские крестьяне представляли те же трудовые низы, что и красноармейцы, брошенные на расправу с ними. Да и среди участников белого движения, как убедительно показал В. Кожинов, процент простонародья был почти столь же велик, как и в Красной Армии.

Народы не просто выходили на историческую сцену. Они мучительно, во взаимной борьбе (а не только в противостоянии имущим классам) искали свой путь. Определяли свою судьбу. И если в Германии активная часть народа выбрала заявленный с предельной агрессивностью национальный проект, то в Советской России победа осталась за утопией устроения земного рая, где не различают ни русского, ни иудея……

А в Италии в те же годы по древним дорогам, проложенным ещё при римских императорах, маршировали отряды чернорубашечников. 12 сентября 1919 года поэт Габриеле Д’Аннунцио, которого не без оснований принято считать предтечей итальянского фашизма, с группой добровольцев захватил порт Фиуме. На этот город на Адриатическом побережье претендовали Италия и Югославия. Его судьбу должна была решить международная конференция. Но Д’Аннунцио вывел на улицы Фиуме массы. Наверное, только в тот период территориальные споры могли решаться столь неординарным способом.

Три года спустя Муссолини воспользовался прецедентом. На этот раз призом в азартной игре стал сам Вечный город. Когда 25 тысяч фашистов маршем двинулись к Риму, король Виктор-Эммануил счёл за лучшее поручить Муссолини возглавить кабинет министров. “Я мог бы превратить этот серый зал в вооружённый лагерь чернорубашечников”, — начал своё первое обращение к сенату новоявленный дуче (цит. по: Х и б б е р т К. Бенито Муссолини. Пер. с англ. М., 1996).

Казалось, вся Европа высыпала на улицу, и человеческие громады неудержимо устремились во всех направлениях. Недаром в ту эпоху в сознании русского гения возник образ города Чевенгура, где вслед за людьми дома и деревья сдвинулись с мест, вовлекаясь во всеобщее движение.

Массы поднимались не только на политическую борьбу. В Западной Европе, оправлявшейся после мировой войны, люди наводнили улицы, чтобы покупать, посещать кафе, бездумно фланировать. Рынок, с присущей ему хищной чуткостью, тут же переориентировался на их запросы. Драгоценности богачей заменили искусственные камни. Одежды знати, пошитые на заказ, копировались на гигантских фабриках. Простолюдин оказался в центре внимания производителей, модельеров, музыкантов. Он стал главным героем послевоенной эпохи.

И Европа буржуа, в подлинном смысле слова Старый Свет, где утончённостью вкуса и обихода гордились не меньше, чем счётом в банке, буквально взорвалась негодованием. В 1930 году появился своего рода манифест, осмыслявший и подводивший итог двух бурных десятилетий — знаменитая работа испанского мыслителя Хосе Ортеги-и-Гассета “Восстание масс”.

“В современной общественной жизни Европы, — предуведомлял философ в первом же абзаце, — есть — к добру ли, к худу ли — один исключительно важный факт: вся власть в обществе перешла к массам” (здесь и далее цит. по: О р т е г а — и — Г а с с е т Х. Восстание масс. “Вопросы философии”, N 3, 4, 1989).

В России работа Ортеги была переведена с более чем полувековым опозданием, но тоже ко времени: горбачёвская перестройка стала круто сворачивать от прекраснодушных лозунгов к жёсткому переформатированию общества. Оно вновь разделилось на массу, господство которой обличал Ортега, и избранное меньшинство, призванное, по мнению испанского философа (и, очевидно, его российских публикаторов), безраздельно господствовать над “толпой”.

Тем не менее работу провели по разделу эстетики, дескать, великий мыслитель обличал массовую культуру. Ортега действительно затрагивал вопросы культуры, так же как и вопросы науки, техники — книга поистине всеохватна. Но на первом месте у него, безусловно, политика: “…Массы решили двинуться на авансцену социальной жизни, занять там места, использовать достижения техники и наслаждаться всем тем, что раньше было предоставлено лишь немногим…… Сегодня мы присутствуем при триумфе гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навязывая всему обществу свою волю и вкусы”.

Работа Ортеги вторично обрела политическую злободневность, но её смысл по возможности завуалировали от непосвящённых эстетической болтовнёй комментаторов. Почему? Возможно, до времени решили не раскрывать карты. Антидемократизм “Восстания…” не только притягивал тех, кто претендовал стать новыми хозяевами жизни, но и пугал их своей откровенностью. Многие пассажи Ортеги перекликаются с положениями “Майн Кампф”. Но одно дело — поверженный, ославленный “бесноватым” Гитлер, другое — один из самых блистательных европейских умов.

Однако не будем оглядываться на имена, куда плодотворнее вчитаться в тексты. Тем более, что в своей ненависти (“смесь ненависти и отвращения”, — уточняет Ортега) автор “Восстания……” чрезвычайно выразителен: “Массы перестали быть послушными…… меньшинствам, они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а, наоборот, отстраняют и вытесняют их”; “Такого ещё не бывало в истории — мы живём под грубым господством масс”.

Книга Ортеги показала: восстание масс — это новое явление в политической жизни — к началу 30-х получило всестороннее осмысление в среде европейских элит. Изучив своего противника, истеблишмент Старого Света готов был начать с ним борьбу.

Тот же Ортега подсказывал выход: “……Кто живо ощущает высокое призвание аристократии, того зрелище масс должно возбуждать и воспламенять, как д е в с т в е н н ы й м р а м о р (разрядка моя. — А. К.) возбуждает скульптора”. Если перевести эту выспренную фразу на язык прагматики, с массами предлагалось работать, точнее, м а н и п у л и р о в а т ь ими. Ибо — с этого философ начинает книгу — “массы по определению не должны и не могут управлять даже собственной судьбой, не говоря уже о целом обществе”.

Так готовилась политическая сцена для появления д и к т а т о р а. Запомним: уподобление масс “девственному мрамору” — не результат интеллектуальных потуг Гитлера или Муссолини, а итог размышлений крупнейшего философа Европы, выступавшего от имени её элит. Целый сонм политиков, социальных психологов, философов, историков и — что особенно важно — буржуа утверждал: “сильная рука” необходима. Более того, её явление якобы п р е д о п р е д е л е н о самим актом высвобождения масс из-под власти “избранного меньшинства”, “людей высокого пути”. Обретя свободу, — утверждали лукавцы, — народы не умеют воспользоваться ею и сами охотно вручают свою судьбу в руки господина.

Между прочим, многие авторы (тот же С. Хантингтон) начинают отсчёт так называемой “эпохи диктаторов” с конца 10-х годов. В их схемах революция а в т о м а т и ч е с к и порождает диктатора. Что не соответствует историческим фактам и свидетельствует о социальной ангажированности исследователей. Не могут же они не знать, что между восстанием “Спартака” и приходом Гитлера — интервал в 14 лет. Что Сталин только к середине 30-х сумел сконцентрировать в своих руках полноту власти. Временные отрезки, не укладывающиеся в расхожие схемы, безжалостно выбрасывают из истории, хотя по драматизму и яркости они, безусловно, превосходят периоды диктаторского правления.

Конечно, стороннему, а тем более предвзято настроенному наблюдателю активность масс представляется сшибкой бесконечного множества интересов, броуновским движением, погружающим народ в хаос. На самом деле этот бурный поток при желании не так уж трудно ввести в берега здравого смысла и политического права, институционализировать в форме прямой демократии. Чинная бюргерская Швейцария благоденствует в таком режиме не одну сотню лет, любое важное решение вынося на суд народа — референдум*.

Та же форма прямой демократии стихийно родилась в Приднестровье из деятельности хорошо знакомых нам по годам перестройки Советов трудовых коллективов. В республиках бывшего Союза сильная номенклатура тут же выхолостила эту форму народоправства, а в Приднестровье, где административные структуры существовали лишь на районном уровне, она смогла развиться, охватить общество снизу доверху, сплотить народ. СТК стали костяком созданной фактически с чистого листа Приднестровской Молдавской Республики.