Журнал Русская жизнь - Гражданская война (октябрь 2008) Страница 16

Однако прежде чем правящие круги достигли компромисса, который позволил российскому капитализму худо-бедно развиваться в течение следующих 15 лет, должна была произойти грандиозная разборка на улицах обезумевшей от реформаторских экспериментов столицы.

С юридической точки зрения действия Ельцина, разгонявшего законно избранный парламент и аннулировавшего конституцию, были типичным государственным переворотом в латиноамериканском стиле. Такой переворот сверху, «пронунсиаменто» уже не раз имел место в истории, начиная с Наполеона III во Франции и заканчивая президентом Фухимори в Перу.

Когда указ № 1400 был обнародован, в Моссовете собралось совещание, и переворот был единодушно осужден. В профсоюзах ситуация оказалась сложнее. Игорь Клочков, возглавлявший ФНПР, был настроен поддержать Верховный Совет, но что именно может сделать федерация, оставалось неясно. Формально в ней были миллионы членов, но никто не знал, способна ли профсоюзная бюрократия их понять. В руководстве ФНПР вполне реалистически оценивали свой авторитет в массах. Молодые левые, составлявшие костяк «экспертной» команды, напоминали, что оружие профсоюзов - стачка, так как если не будет призыва к ней, то организацию никто не будет воспринимать серьезно. Тем более что и аппарат, и основная часть рядовых членов организации были резко настроены против Ельцина - на этот счет у нас были достаточно внятные социологические данные. Но одно дело настроение, другое - способность к действию. Костяк аппарата ФНПР составляли ветераны советской профсоюзной бюрократии, известной в прошлом как «кладбище кадров». Они вполне резонно замечали, что организовать никакие массовые выступления трудящихся не смогут, да и вообще не имеют достаточного влияния. В итоге бурного обсуждения была принята компромиссная формулировка. Федерация призывала своих членов сопротивляться перевороту всеми имеющимися у нас законными средствами, «вплоть до забастовок». Этот компромисс, как часто бывает, оказался худшим вариантом. Он не удовлетворил никого. Верховный Совет прекрасно понял, что ФНПР впрямую к политической стачке призвать не решается и уж тем более не станет ее организовывать. А в Кремле данное заявление припомнили, когда все закончилось, - от ФНПР потребовали «исправиться», пригрозив разгоном. После того, как сопротивление перевороту было подавлено, в Кремле занялись «профсоюзной оппозицией». Пригрозив отъемом собственности ФНПР, власть легко добилась уступок. Клочков вынужден был уйти в отставку, а старые советские профсоюзы вновь пошли по привычному пути прислуживания власти, который и привел их, в конце концов, в «Единую Россию». Показательно, кстати, что и Клочков своему свержению не слишком сопротивлялся, «спасая организацию». Ценность профсоюзной собственности сознавали все.

Однако я опять забегаю вперед. В те дни мы, участники событий, не слишком утруждали себя многофакторным анализом и размышлениями о перспективах процесса. Переворот был вызовом, на который надо было ответить даже в том случае, если особой надежды на успех не было. Это было уже не политической, а моральной проблемой.

Большую часть двухнедельного кризиса я провел, мотаясь между Моссоветом, Белым домом и «Кривым домом», как называли здание профсоюзов на Ленинском проспекте (официальное название - Дворец труда). Поскольку от ФНПР толку было мало (разве что пару раз подвезли припасы осажденному парламенту), деятельность понемногу перемещалась в Краснопресненский райсовет, ставший чем-то вроде городского штаба сопротивления. Много написано о том, что мы были отрезаны от средств массовой информации, распространявших клеветнические сведения об осажденных. Однако не это было самым губительным. Сопротивление, разворачивавшееся в столице, было изолировано от остальной страны. Сегодня в провинции принято ругать москвичей, благополучных и зажравшихся. Но в сентябре - октябре 1993 года именно Москва дала бой Ельцину, именно столица встала на защиту конституции. Провинция, которая все последующие десять лет упорно голосовала против либералов, которая все это время копила протест, в 1993 году лишь пассивно наблюдала за происходящим. Две недели страна, как загипнотизированная, ждала развязки. Лишь изредка мы видели приходивших в Краснопресненский райсовет провинциалов с рюкзаками, самостоятельно проделавших путь до Москвы, чтобы присоединиться к нам. Это были единицы. Миллионы бездействовали.

Именно это бездействие провинции делало любую борьбу в столице заведомо безнадежной. Но и сломить сопротивление власти не удавалось. По крайней мере, до тех пор, пока оно было ненасильственным.

2 октября, утомленный двумя почти бессонными неделями, я уехал на дачу. О происходящем в столице 3 октября я узнал по телевизору, и тут же ринулся назад. В Краснопресненском райсовете сидел один Александр Краснов, которого вице-президент Руцкой (законный президент по версии парламента) назначил новым мэром столицы.

- Что происходит в городе? - спросил я.

- Не знаю, - совершенно искренне ответил он.

- А что в Октябрьском районе?

- Тоже не знаю. Но ты пойди и узнай.

- Дашь машину?

- У меня нет, но в Белом доме, наверно, есть.

В Белый дом мы направились вместе с депутатом Моссовета Владимиром Кондратовым и пресс-секретарем ФНПР Александром Сегалом. Никаких машин там, естественно, не было. Был полный хаос. В конце концов, мы достали машину сами, вернее ее предложил нам полный парень, представившийся отставным офицером КГБ. После отставки он занялся бизнесом, но когда дошло дело до пальбы, явился в Белый дом предложить помощь. Толком понять, кто чем руководит, ему так и не удалось, и он присоединился к нам, поскольку у нас хотя бы имелась более или менее ясная цель - добраться до Октябрьского райсовета.

По прибытии на место мы обнаружили столь же плачевную картину. Никто ничего не знал и ничем не руководил. Председателю совета сообщили о бронетранспортерах, идущих по Ленинскому проспекту, и он послал кого-то из депутатов узнать, есть ли на броне гвардейский знак. В самом деле, было очень важно понять, кто будет в нас стрелять - гвардейцы или обыкновенная армия.

По выходе из здания мы были захвачены группой пьяных мужиков в спортивных костюмах, с автоматами Калашникова. По виду они производили впечатление совершенных бандитов, но оказалось, это милиция. Надо сказать, что это очень неприятное ощущение, когда вам в живот тычут стволом Калашникова, передергивая затвор и одновременно дышат в лицо перегаром.

Нас отвезли в отделение, для порядка избили и уже собирались отпускать, но выяснилось, что наступил комендантский час, а потому ночевать придется в камерах. Ночью пришли серьезные люди из КГБ с какими-то списками. Услышав наши фамилии, они радостно улыбались и ставили на своих листочках галочки. Говорят, списки эти составлял еще Гавриил Харитонович Попов в бытность свою мэром. Возможно, не для того, чтобы нас арестовать, а просто так, для каких-то не вполне определенных целей. К октябрю 1993 года Попова уже в мэрии не было, но если это и в самом деле были его списки, надо признать, что бюрократия наша отличается изрядной преемственностью и стабильностью. В любом случае нам урок: не надо было на заседаниях с критикой мэрии выступать.

Утром нас перевезли в другое отделение милиции, сложив вместе с другими задержанными в газик - штабелями в багажную часть машины. Мне повезло, я оказался почти наверху. На мне лежал всего один слой людей, и можно было даже посмотреть в окно. Правда, увидеть довелось не много. По дороге попалась какая-то баррикада, увенчанная триколором, видимо, сооруженная сторонниками Егора Гайдара и Ельцина. Странные люди - зачем строить баррикады, если у вас есть танки?

По прибытии в новое отделение нас построили. Мы узнали, что являемся террористами, что мы ездили по городу и убивали ментов. Осталось малое: подписать соответствующие признания. Мы отказались. Избив нас, сотрудники органов правопорядка доступно объяснили, что никуда отсюда мы все равно не денемся. Нас будут обрабатывать столько времени, сколько надо, пока все не подпишем. Однако они ошиблись. Информацию из отделения нам удалось уже к середине дня передать на волю. Моя жена связалась с профсоюзными международниками, те вывесили сведения о нас на электронных конференциях - прообраз нынешнего интернета. Уже через час-другой вовсю закрутилась машина Amnesty International. Мне опять повезло - меня там помнили еще со времен, когда я был политзаключенным при Брежневе.

Пошли телефонные звонки - прямо в отделение милиции, в разные учреждения. Телефон надрывался. Приехало телевидение (программа «Человек и закон»). Это было самое экстремальное из моих интервью - его пришлось давать прямо через решетку. Затем прибыл Сергей Караганов, состоявший тогда в президентском совете: профессиональная солидарность и человеческая порядочность оказались важнее политических пристрастий.