Газета День Литературы - Газета День Литературы # 61 (2001 10) Страница 16

Отца с матерью своих да не спочитывали.

Вы идите, окаянные души, в огнь вечную (2)

В огнь вечную, да в тьму превечную (2).

Тут заплакали они — да души грешныя (2)

Ты прости, да прощай весь и белый свет.

Ты прости, да прощай Сам Исус Христос.

Ты прощай-ка сам Михаила, судья праведный.

Вы простите-ка прощайте, отец с матерью.

Вы простите-ка прощайте, милые братия.

И пропали души грешные, как и не были.

СВЯТИИ ГЕОРГИЙ

Во славном во Киевском городе

У славного у киевского князя да

Сделалась беда там великая,

Там беда великая, страшная.

А повадилась змея лютая.

Она змея ведь просит в день три головы:

Перву она просит куриную,

Другу она просит лошадиную,

Третью она просит человеческу.

Собрались купцы, да все бояре да,

Собрались большие там крестьяне,

Стали они думушку думати,

Как тут змею им отвадить.

Вы давайте-ко, братцы, жеребье кидать.

На кого тот жеребей повыпадеть —

Тот пойдет к змеи на съедение,

Тот пойдет ко лютой на истерзание.

Выпадал тут жеребий на царский двор,

На самого царя да на боярына,

Тут ведь царь-то киевский задумался

Тут ведь царь-то киевский запечалился.

Тут спросила дочь его любимая:

— Ты чего, наш царь, призадумался,

Ты чего, наш царь, запечалился?

Тут сказал-то царь своей дочери:

— Надо идтить к змеи мне на съедение,

К этой-то лютой на истерзание.

Тут его-то дочь успокоила:

— Ты не плачь-то царь, не кручинься.

Я пойду к змеи на съедение,

К этой я лютой на истерзание.

Села она краюшку бережка,

Стала думу думать, горько плакати.

Тут откуль не откуль добрый конь бежит,

Он со всею сбруей лошадиною.

На кони сидит Егорий Храбрый.

— Ты чего, девица, призадумалась,

Ты чего так горько призаплакалась?

— Как же мне не плакать, кручиниться,

Я пришла к змеи на съедение,

К этой я лютой на истерзание.

Говорить Егорий красной девице:

— Для тебя, девица, притомил коня.

Ты садись со мною на зеленый луг,

А сама гляди на синее море.

Когда сине море всколыбается,

Когда змея лютая подымется,

Ты буди, девица, меня от крепкого сна.

Тут Егорий Храбрый крепко заснул.

Стало сине море колыбатися.

Тут змея со моря показалася.

Устрашилась красная девица,

Она горько, горько стала плакати,

Стала будить Егорья Храброго.

Тут упала слезинка на бело лицо,

На бело лицо Егорью Храброму.

Тут Егорий, тут пробудился

На свово добра коня садился,

Брал он в праву руку копие острое.

Уж он бил змею-то прямо в голову,

Прямо в ее челюсти поганыя.

Привязал змею на шелков пояс.

— Будь же ты, змея, все умна-смирна

Будь умна, смирна, как скотинина.

Он давал змею ту красной девице:

— Ты сведи змею ту во Киев-град,

Ко дворцу тому, да ко царскому,

К самому крыльцу-то, золоченому.

Говори отцу свому, родителю:

— Ой вы, гой еси князья, бояре,

Ой, да вы попы, архиереи.

Вы бросайте веру бусурманскую,

Оставляйте ересь латинянскую,

Веруйте вы веру Православную,

Все по прежнему, да все по старому,

А не то спущу я змею лютую,

Поедом поест всех до единого.

Воскричали все купцы, бояре.

Воскричали большие там крестьяне.

Воскричали царь со царицею.

— Не пущай на нас змею лютую.

Мы построим церкви богомольныя:

Первую — Христу, Царю небесному,

Другую — Николе Святителю.

А третью — Егорию Храброму.

Будем верить веру Православную.

Все по-прежнему, да все по-старому.

КОНЕЦ ВЕКУ

Конец веку приближается,

А царь царство спокидает,

А сам идет во пустыню

Во дальнюю лесовую.

За ним идут его слуги,

Его слуги — верные други.

А он слугов ворочает:

"Вернитеся мои слуги,

Воротитеся, верные други.

А там балки глыбокия.

А в тех балках звери лютыя,

Живьем людей споедают,

Светлое платье растерзают".

"А мы зверей не боимся,

Тебе — царю — поклонимся,

Христу Богу помолимся".

Приуроченность исполнения:

1. Плач Адама — поется в неделю Сыропустную (Прощеное Воскресение перед Великим Постом) в Воспоминание изгнания из рая Адама и Еввы за преступление заповеди.

2. Потоп — поется в неделю святых Праотец рождественского Поста.

3. В Окияне-море — поется Великим Постом.

4. Шла Мария — поется Успенским Постом (с 1/14 по 14/27 августа).

5. Михаил Архангел — поется 8/21 ноября в праздник Собора св. архистратига Михаила и прочих сил бесплотных, а также в неделю мясопустную Воспоминания Страшного Суда.

6. Св. Георгий — поется в день св. славнаго влмч. и победоносца Георгия 23 апреля/6 мая, и 26 ноября/9 декабря.

7. Конец веку приближается (Иоасаф царевич) — поется в день Прп. Отец наших Варлаама пустыника, Иоасафа, царевича Индии, и отца его Авенира, 19 ноября/2 декабря.

Вячеслав Дёгтев ДО СЕДЛА!

Подав ему щит, отведе ему копие, и ударив его мечом в главу и рассече его до седла…

(Из летописи)

Поезд гремит на стыках, звенит на стрелках, грохочет на переездах и мостах. Я еду домой из Москвы. С мокрого севера на сухой родной юг. С убогих суглинков на жирный чернозем. Вагон давно уже весь спит. А я нахожусь в каком-то странном состоянии — то ли дремлю, то ли бодрствую, то ли пребываю в каком-то полутрансе-полусне. Картины невиданных событий проплывают перед глазами, я живу в какой-то другой, давно ушедшей, прожитой не мной эпохе, участвую в событиях, о которых никогда даже не слыхал. А впрочем… Если допустить существование генной памяти и увязать ее со словами прадеда о том, что какой-то из наших предков был в свите самого Чингиса, батьки-царя, это передавалось из поколения в поколение, — тогда все становится на место. В том полусне вроде как не совсем я, но в то же время отчетливо вижу свои, именно мои, руки, даже рассеченный палец — мой. Вот… вот вижу себя едущим на лошади…

Да, я еду на лошади арабских кровей, на своем солово-пегом мерине Сайтане, что злой, как сатана, сижу в седле несколько боком, по-нашему, так удобнее при долгих переходах, когда стремена во всю длину распущены, одна нога поджата, другая распрямлена, не так устаешь, особенно когда целый день в седле. Сзади, по обе стороны седельных подушек, покачиваются, поскрипывают кожей переметные сумы. Под войлочным потником, прямо на лошадиной спине, ближе к крупу, вялится, заветривает, пропитываясь конским «мылом», баранина. След в след за моим мерином идет заводная лошадь, лохматая, каурая, степная кобыла, на хребте которой высится походный скарб: палатка, казан, сумки с крупами, овчинный тулуп, запас стрел с треугольными наконечниками, рвущими кольчужное плетение, часть в берестяном запасном саадаке, часть в связке, беремя целое, волосяной аркан, кованный в Валахии топор-бердыш, кошма, попона и прочая всяческая всячина, прочий всякий шурум-бурум. За мной, по сакме прибитой, тянется весь мой десяток-юрт, звеня маслянистыми кольчугами-байданами да юшманами, гремя нагрудными стальными клепаными пластинами; чёрные конские яловцы на шеломах-чичаках развевает встречный ветер.

Я еду с родины, где не бывал двадцать лет, с родины, которая поразила своей нищетой и разочаровала крайним убожеством, тупостью и трусостью насельников-обитателей. Нет, сюда я больше не ездок. Я нарочно напросился со своим десятком в полусотню Махнача-багатура, который шел собирать ясак и тамгу, по мальмиусской сакме, на мою родину. Я проехал по тем самым холмам и буеракам, по тем перелескам, где двадцать лет назад бегал сиротой-подпаском за мирским стадом. Встретился с друзьями детства, которые еще живы (они меня не признали, говорили, что я сделался чистый нехристь-поганец, небось и конину вкушаешь? — и не только конину…), помянул тех, кто уже преставился, встретился с Ульяшей, по которой когда-то вздыхал и которая сейчас старуха-старухой и, похоже, ничегошеньки не помнит, отчего на меня нашла такая тоска, как давно уже не накатывало, я думал даже, что ничто уж не проймет после того, что видел и пережил, и вдруг похолодел от одной мысли, что не забери меня тогда баскаки, так и я прожил бы такую же скотскую, смиренную до убожества жизнь, как эти забитые смерды, без подвигов, без куража и славы; встретился и со старостой Ермилычем — тот на колени встал, солово-пегое стегно коня моего Сайтана, злого как сатана, лобызал, умиленные, притворные слезы проливал, старый лисовин с козлиной бороденкой, свои благодеяния ко мне вспоминал, — хлестнул я его плеткой-камчой по лицу, несильно хлестнул и три раза всего за все его «благодеяния», я-то не забыл ту жгучую обиду, которая все эти годы хранилась в душе, где-то в самом потаенном, темном и забытом уголке, хранилась, свернувшись в тугой клубок, как аспидно-черная змея-гадюка.