Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья Страница 16

Рабочие парни, одетые в солдатские шинели, сдержали клятву своего поэта, дошли до чадного логова зверя. А сам Борис Ручьев, трагически оторванный от друзей–магнитогорцев, беззаветно верил в нашу победу, как те, кто сражался в уральских танках на фронте, как те, кто стоял у грозно пылающих домен его любимой Магнитки.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,через вечный полярный морозты в своем обмороженном телекрасным солнышком душу пронес.

В этом трогательно–простодушном и мужественном стихотворении удивительная вера в жизнь, в рабочий народ. Хорошо назвал светящееся, предельно искреннее творчество Ручьева критик Александр Власенко — поэзия верности.

Кто еще в таких тяжелейших условиях написал такие прекрасные стихи о русской женщине?

И каким бы злым, постыдным словоммы тебя ни заклеймили снова,как бы ревность сердце нам ни жгла, —вся,до тайных родинок знакома,в душах наших — всюду, словно дома,ты, как солнце,женщина,жила.Ты, как солнце, ярче станешь рядом,и навек из нас ослепнет тот,кто, тебе не веря,жадным взглядомна тебе хоть пятнышко найдет…

И как тут не вспомнить раннюю лирику поэта, в которой большая любовь к новорожденному городу так тесно переплелась с первой юношеской любовью, что их не разорвать.

Сад завьется, заплететсячерез тридцать пять годов —сколько листьев встрепенется,столько свистнет соловьев!

Быстро они пролетели, эти «тридцать пять годов»?

Борис Ручьев родился в городе Троицке, неподалеку от будущего Магнитогорска. Потом отец, учитель, увез его в южноуральскую станицу Еткульскую. Отец, неуемный энтузиаст–краевед, заразил сына с малолетства своей любовью к уральским легендам, протяжным песням и частушкам, к сказкам. Юный Борис пил из того же волшебного ключа, что и автор «Малахитовой шкатулки» Павел Бажов.

На мой вопрос, какую самую первую в жизни книгу он прочел, Ручьев ответил:

— Стихи Лермонтова. Отец подарил…

И это знаменательно, как знаменательно и то, что молодой Борис Ручьев вернулся из южноуральских степей к месту, где когда–то родился и где теперь с друзьями стал строить молодой город. Недаром первый сборник поэта назывался «Вторая родина». У кого же он учился мастерству?

Кое–кто у нас почему–то не прочь противопоставить Владимира Маяковского Сергею Есенину как поэтов–антиподов. Какая нелепость! Ручьев оказался дальновиднее некоторых своих сверстников:

— Считаю, что настоящая любовь к творчеству этих двух разных поэтов, чудесно совмещавшаяся в душе, пленила меня, привела в город и пристрастила к поэзии.

Были, конечно, у Ручьева и подражательные вещи, вроде «Девушек–подружек». Но у него быстро «прорезался» самобытный поэтический голос. В годы нелегких испытаний он окреп, возмужал. Однако не потерял и той чистоты и звонкости, столь характерных для юного романтика–магнитогорца.

«Борису Ручьеву всегда чужда была трактовка стиха, как пестрой «толпы образов», где нет цельности и связности элементов стиховой структуры, — заметил известный литературовед, профессор Валерий Друзин. — Образность Бориса Ручьева — всегда органична… Она — свободна без пестроты, организована без принужденности, богата метафорическими открытиями без формалистического трюкачества».

Вершиной творчества Ручьева вместе с «Красным солнышком» и «Прощаньем с юностью» стала поэма «Любава», где поэт снова обратился к своей незабываемой юности у Магнит–горы, к строительным кострам первой пятилетки.

До чего ж это здорово было!Той же самой осенней поройкак пошла вдруг да как повалилався Россия на Магнитострой.Обью, Вологдой, Волгою полой,по–юнацки баской — без усов,бородатою да длиннополой,да с гармонями в сто голосов.…А вокруг только степь на полмира,тусклым камнем рыжеет гора,да навстречу идут бригадиры,комитетчики да повара.

В прологе очень ярко, сочно, с хорошей улыбкой нарисована встреча бывшего сельского парня Егора, героя поэмы, с железным наркомом товарищем Серго. Эта встреча стала доброй большевистской школой для молодого бригадира, отнюдь не собиравшегося жаловаться обеспокоенному наркому, но сказавшего ему правду:

Это верно! Живем тут с прохладцей…Так и я ведь мужик, а не спец!..

С любовью рассказывает поэт о ленинской простоте и прямоте наркома, желавшего все увидеть своими глазами. Удивительно зримо нарисовав портрет Серго Орджоникидзе, автор говорит о его требовательности к хозяйственникам и постоянной заботе о рабочем человеке.

А по складам, конторам, столовымшепотком, отдаваясь, как гром,проходило железное слово,огнестрельное слово:— и а р к о м!

Живые разговорные интонации поэмы переливаются в песенные строки п возрождают торжественность русского сказа.

По приказу —в порядке наградыЗа геройскую жизнь работяг —получили четыре бригады,как чертог, самолучший барак.

Друзья поснимали замки со своих сундучков и пригвоздили на стены не один веер фотографий своих близких. Не отстал и ударник — бригадир Егор. Сверху на бумажном пламени грамот припечатано золотое слово — почет. А ниже — рядом с фотографиями отца–солдата, не вернувшегося с Карпат, и матери — «в два лица рассиялась Любава».

Любава, Любава! Неужто ты и в самом деле окажешься двуликой? Неужто тебе так и не дано перешагнуть частокол отцовского домостроя, обычаи заскорузлого прошлого, с детства опутавшие тебя? Нет, из дома ты вырвешься, уедешь к любимому на стройку, даже согласишься расписаться в загсе и справить свадьбу в бараке. И все же отцовские привычки свили гнездышко в твоей душе. Не поймешь ты, что вместо милых тебе слов «твое да мое» есть чудесное слово «наше». Из всех диковин, которые ты увидишь в новом городе, роднее всего твоему сердцу базар — «барахолка» с приглянувшимся заграничным «синеморевым» платьем, что совсем не по тебе шито.

Не по нраву придется Любаве и долгий нелегкий путь «через все восемнадцать участков» строительства к тесовой времянке, где расположился горсовет, а стало быть и загс. Невесте самой придется ощутить, что такое «лихорадка буден». Горсовет пуст. «Домна всех писарей забрала» — все на субботнике. Одноногий дед в буденовке, единственный человек, которого молодые встретили в горсовете:

Сами гляньте, что долы, что горы,где ни ступишь, то вал, то окоп…Вроде город нашвовсе не город, а насквозь — мировой Перекоп!

Прекрасно нарисована «ударная свадьба» в бараке, этом «бригадном дворце», вдруг показавшемся молодым «голобокой казармой». Но это только на миг, ибо рядом были друзья, готовые творить на земле чудеса. Пускай вместо столов топчаны, застланные газетами, пускай немудрящ свадебный обед с воблой и гороховой кашей да к тому же — «два ведра настоящей сметаны, высший наш сверхударный паек». Главное — трогательное до слез радушие строителей, их мужская дружба, их отзывчивые души.

Потянулась было к этому щедрому огню и все же не оправдала доверия Егоровых друзей Любава, затянутая в заморское тесное платье.

А когда, подголосков добавив,пять гармоней ударили в лад,охнув, лихо рванулась Любавав самый тот вихревой перехват.Дробь чечетки отбила отважно,руки за спину, стаю распрямив,так, что треснул вразлет, как бумажный,на груди крепдешиновый лиф.И открылся без всякой загадкичерный крестик,как червь–лиходей,притаившийся в самом распадкечуть раскосых девчачьих грудей.

Сгорая от нестерпимого стыда, Любава закрыла лицо ладонями. А впереди новые испытания. В этот вечер разыгралась еще утром обещанная буря. И весь барак поднялся на борьбу с нею. Простившись с невестой, ушел и Егор.

Шальная стихия ломилась в цеховые твердыни, гнула мачты, рвала провода. Но люди выстояли. Радость общей победы была омрачена для Егора внезапным бегством осрамившейся Любавы, которую словно буря смела. Под казенной кроватью осталось «сторублевое драное платье, подвенечный базарный наряд» и «под веником, с мусором вместе, объявился, как червь по весне, черный, потом изъеденный крестик на разорванной девкой тесьме».