Газета День Литературы - Газета День Литературы # 102 (2005 2) Страница 16

То снег продолжает полёт,

Но снова Татьяна Петрова

Заветные песни поёт.

И голос, родной и звенящий,

Звучит по-над Клязьмой сильней,

Нетающий и настоящий,

Как все, что за нами.

За ней!

Весенние дожди на северных просторах.

А в Лемболове густ сосновый аромат.

Но снег еще в лесу,

И лед на тех озерах,

В которые с высот глядел мой старший брат.

Он до сих пор в пике…

Глаза земли прикрыты,

Но скоро синевой и светом полыхнут.

Припомнив судьбы тех, что были здесь убиты,

Все трудности свои я не сочту за труд.

Как много я прошел, как радужно увидел,

Как часто жизнь моя безоблачно текла!

И если ранил я кого-то и обидел —

Да видит старший брат — конечно, не со зла.

Горящий самолет, сужающийся в точку,

К высокому зовет который год подряд…

Всё чаще выхожу

К озерам в одиночку,

Все пристальней гляжу,

Выдерживая взгляд.

Не садись-ка на коленку,

Предлагаю потерпеть:

Про Володю Бондаренку

Я частушки буду петь.

Как заходит русский спор —

Говорит, что он помор,

А когда достанут сало,

Говорит, что он — хохол.

(Рифма — плохая, а сало под горилку — хорошее…)

Ты про это, я про то,

Ты про сто и я про сто,

Ты про сотню номеров.

Я про сто твоих врагов.

Мы на них с прибором ложим.

Хорошо, что есть враги,

Это значит: что-то можем —

Вот такие пироги!

Дорогой мой друг Володя,

Чёрным днем и светлым днем

Что в комоде — то и в моде,

Что имеем — то поём.

Ты про это, я про то,

Ты про сто и я про сто,

Я про сто твоих врагов

Ты про сотню номеров.

Игорь Клошар

ПОЖАР МОСКВЫ

Москва — моя. И пламя унялось

Лишь копоть, копоть на гвардейцев лицах!

Дороги; сколько топать довелось

Беднягам за отцом-самоубийцей.

Смертельных волн седой Березины

Их ждет еще скупое очищенье.

В их душах вера; Боже, что за сны

Я смог им подарить! За это — мщенье?

Не трогайте гвардейцев, мужичье,

Вам вилы — для работ, не для убийства.

Но снова плебс с победой, этот черт

Надолго ль оставляет рабский бич свой…

А нам, еще живым, уже шагнуть

Пришлось в прибой легенд-воспоминаний

Москвы. Она моя — вот в этом суть

Пожара, победившего сознанье.

Я жду твою радость, прикрываю твой страх,

Горяч твой язык на голодных зубах…

Это чувство подпольно прекрасного сна

Сводит горло, когда окружает война.

Я нон-грата. Парады прошли вдалеке,

Затянув горизонт, словно шрам на руке.

Да, в железных коробках тяжелых машин,

В этом мире, где тело боится души,

Сколько надо нам смелости и волшебства,

Чтобы твердо стояли большие слова

И поток чьих-то глаз, языков и ушей

Не захлестывал ласковой песни твоей!

Не пылают дома, не стучит пулемет —

Но презрение к людям уже не умрет.

Я фон Штирлиц, и связь не отменит никто,

Пока греет металл электрический ток.

Колли! Колли! Прием: говорит дворянин,

Если проще — дворняга, не любящий спин.

Моя честь — это верность, и я не уйду.

Жду за рацией, хоть в невишневом саду.

Съешь меня, Алиса — вырастешь большая,

не забронзовеешь с кепкой на башке.

Пресловутой мышкой глянь из-под сарая

темной своей доли, с кисточкой в руке.

Нарисуй, Алиса, домики в пожаре,

пулемет в работе, вскрытого мента…

Да забудь заботы любой тебе твари;

всё, что ни свобода — ложь и маета.

Бог тебя и этак вряд ли позабудет —

что Ему бумажки, клички и тела?

Обними покрепче тех, кого осудят

за святое дело очерненья зла.

Съешь меня, Алиса, вряд ли на другое

я пойти успею так, чтоб не зазря.

Мне же в небе солнце кажется луною,

от луны съезжает крыша втихаря.

Не спрашивай поэта о любви —

Запутается он в противоречьях.

Не стоит слушать голову Предтечи,

Пока нас возбуждает танца вид.

Вы слышите? Игралищам конец;

Когда б была игрой — надежда… Судьи!

Он молча улыбается на блюде

Мозаикой сатурновых колец.

Греешь мне сердце, так засыпая слева

словно еще при жизни мне светит слава,

словно уже не нужно стола и крова,

словно сейчас говорю я такое слово,

что, как и смерть, в этом мире пребудет вечно,

преображая души призывом к свету…

Руки крест-накрест. Дрожь укрывает плечи.

Гребень хребта на плоском — и нет ответа.

Жила-была девочка с воздушным шариком

чувства ее были столь неглубоки, что просвечивали

не только под солнцем, но и под луной.

Поэтому даже в постели врала она неубедительно.

Мужчины вскоре оставляли ее хладное тело,

зараженное лихорадочной душой.

Однажды полюбила она по-своему усатого пушкаря.

Говорит он девочке: полезай ко мне в пушку —

я тебе полет по небесам организую,

а то ты такая сухопутная вся, даром что ли крещеная.

Девочка же осторожничала и в небеса не хотела.

Сбрил он тогда усы залихватские своею собственной рукой,

забился в жерло каленое и сам собой в облацы выстрелил.

Потому как любовь наверх тянет — до девочек ли тут.

Пусть себе просвечивают там, внизу.

Цепочки глаз, как нить огней, —

Ненастный город в снежном поле.

Цепочка в пальцах, и на ней —

Знак отречения и воли.

Как много лиц — тяжелых чаш

Среди снежинок слов парящих.

Кресты и строки. Что отдашь,

Чтоб сделать это настоящим?

Как гоношистых, смутных душ

Пусты граненые стаканы!

Любить, доверить, жди, приду —

Следы глаголов в речи рваной.

И в этой рвани бывших слов

Блеснет кольчужною прохладой,

Когда малым-мало спалось,

Тропа евангельского сада.

Юрий Ключников

ВЫБОР

(Письмо президенту)

Как Вам спится в Москве?

Не дрожит ли земля под кроватью,

та земля, на которую

многим теперь наплевать?

Каждый мыльный пузырь

набухает заботой приватной,

что ещё бы урвать,

как бы спрятать чего под кровать.

Приценяется Джон,

или Джордж, или Жора Иваныч

обменять эту землю

на доллары, евро и так…

Но страна — не кровать

и не девка продажная на ночь,

не потерпит она

бесконечный торговый контракт.

И колышется твердь,