Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом Страница 17

У землевладельца была своя правда, поясняет Ключевский. «Он не стал бы слишком щедро льготить крестьянина и даже платить за него подати, если б видел в нем кратковременного сидельца, которого ближайший Юрьев день осенний может унести с его участка. Его заботой было усадить крестьянина возможно прочнее, сделать старожильцем… С завоеванием Поволжья крестьянство было взбудоражено переселенческим движением. Уход младших членов семьи, людей неписьменных [не успевших попасть в писцовые книги последней переписи и потому ничем не связанных], вынуждал сокращать запашку». За вторую половину XVI в. запустели целые волости: «Хлебопашца, которому наскучила работа над неподатливым лесным, хотя и отческим, суглинком, манила степная черноземная новь с новыми ссудами и льготами… но трудно было рассчитаться крестьянину, засидевшемуся у землевладельца до старожильства, т. е. просидевшему больше 10 лет».

2. Борьба феодалов за крестьянские руки

Уходы и переходы («отказы») вызывали у феодального класса тревогу. После того как Судебник 1550 г. подтвердил древнее право «крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни до осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем», вотчинники и помещики, боявшиеся остаться без людей, стали усиленно лоббировать запрет переходов вообще. Лоббировали долго, почти сто лет, поскольку им противодействовали более успешные землевладельцы – те, что не испытывали подобных страхов и, наоборот, были заинтересованы в новых работниках, в заселении новых земель. «В XVI в. возникла ожесточенная борьба землевладельцев за крестьянские руки. Время около 26 ноября, Юрьева дня осеннего, было порой, когда в селах и деревнях разыгрывались сцены насилия и беспорядков. Приказчик богатого светского землевладельца ехал в села черных [независимых] крестьян или мелких помещиков и «отказывал» крестьян, подговорив их к переселению, платил за них ссуду и «пожилое» и свозил на землю своего господина. Крестьянские общества и мелкие землевладельцы лишались тяглецов и рабочих рук».

Заплатив за серебряника его долг и вывезя его на свою землю (это называлось «своз»), новый господин ставил новичка перед необходимостью отработки долга на барщине в господском хозяйстве. Барину нужно было не просто превратить крестьян в неоплатных должников, он добивался, чтобы те обязательно трудились на его полях – больше на них трудиться было некому.

Дотоле свободный «черный» крестьянин мог доверчиво соблазниться на щедрую ссуду и льготу (она могла выражаться в том, что новый господин обязывался временно расплачиваться за государственное тягло крестьянина), но чем щедрее был прием, тем безнадежнее оказывалась расплата.

Еще один вариант. Владелец мелкого надела мог в трудную годину продать его феодалу, но остаться жить на прежнем месте и работать на своей бывшей земле «половником», за половину урожая. Без земли «половникам» было некуда податься, и их тоже рано или поздно засасывала долговая воронка.

Когда произошло юридическое прикрепление крестьян к господам (не к земле, а к землевладельцам)? Не по указу 1597 г., как иногда можно прочесть в учебниках, – в этом указе речь идет только о пятилетнем сроке давности по сыску крестьян, которые ушли от владельцев земли «не в срок и без отказу». И не при Борисе Годунове, о чем недавно поведало телевидение. Ключевский напоминает: указ Бориса Годунова от 28 ноября 1601 г. был «мерой, направленной против землевладельцев в пользу крестьян: он гласит, что царь позволил давать крестьянам выход по причине налогов и взысканий, которыми землевладельцы их обременяли».

Прикрепление никак не могло произойти и в Смуту, когда «одних отпускали на волю, других прогоняли без отпускных, третьи разбегались сами». И не сразу после Смуты, когда «опустелая земля упала в цене, а крестьянский труд и барская ссуда вздорожали; крестьянин нуждался больше в ссуде, чем в земле; землевладелец искал больше работника, чем арендатора». Были примеры того, как «уже не крестьянин дает обязательство не уходить от помещика, а помещик обязуется не сгонять крестьянина с его старого обстроенногожеребья». Но именно тогда договор об аренде господской земли («порядная») становится, по сути, договором об обязательном труде на господина, а право господина на труд крестьянина довольно быстро превращается в основание его власти над личностью последнего.

Ключевский блестяще показывает, как власть господ над крестьянами – в предшествующие века весьма относительная[45] и отнюдь не повсеместная – стала расти после переписи 1627 г. «Бродячий вольный хлебопашец, застигнутый писцом на земле владельца, куда он забрел для временной «крестьянской пристани», и за ним [землевладельцем] записанный, волей-неволей рядился [нанимался] к нему в крестьяне на условиях добровольного соглашения и вдвойне укреплялся [закрепощался] за ним как этой писцовой, так и порядной записью [договором], какую давал на себя».

Стремясь не допустить переманивания и «своза», феодалы и общины (тут их интересы совпадали) насчитывали на уходящих лишние платежи, отнимали и прятали их имущество, удерживали физически. Крестьян прикрепляли явочным порядком, опережая государственную политику. «Но это была не норма, а только терпимая законом практика, которая (внимание!) всегда могла быть отменена судом». Еще «в начале третьего десятилетия XVII в. вопрос о личной крестьянской крепости не был решен даже в принципе». Но землевладельцы продолжали подавать коллективные челобитные, требуя введения этой меры.

«Как только наступало 26 ноября, Юрьев день, все крестьянство Московского государства приходило в движение. Кто мог и хотел, тот рассчитывался со своим хозяином, собирал свой скарб, привязывал к возу за рога корову и со всей семьей отправлялся на новые места, к новому землевладельцу, о котором приходилось слышать хорошие отзывы… Богатые землевладельцы держали даже особых отказчиков, т. е. людей, которые занимались тем, что ездили из села в село и подговаривали крестьян переходить… Как только приближалось дело к Юрьеву дню и по селам покажутся, бывало, отказчики, переодетые странниками, купцами, прасолами» (С. А. Князьков. Допетровская Русь. – М., 2005).

Государство долго не шло навстречу требованиям феодалов и общин. Оно во многом держалось на крестьянском «тягле» – на податях, которые платили крестьяне, и на повинностях, которые те отбывали. Исправное несение тягла было хорошо отработано: крестьяне были объединены в административные округа, которые назывались станами и волостями, старосты разверстывали тягло между членами общин, – и эта система работала веками. Но тяглые обязанности подразумевают ряд прав и свобод, включая свободу передвижения, свободу промыслов и даже полной смены занятий, право приобретать недвижимость, право отстаивать свои интересы в суде. Отняв права, будет невозможно добиться исполнения обязанностей, рассуждали законодатели XVII в., сами феодалы.

И решение было найдено. У крестьян формально ничего не отбирали, просто ответственность за их тягловую «исправность» была возложена на землевладельца. «На этой норме помирились интересы казны и землевладельцев. Частное землевладение стало рассеянной по всему государству полицейско-финансовой агентурой государственного казначейства, из его соперника превратилось в его сотрудника. Примирение могло состояться только в ущерб интересам крестьянства». Теоретически закрепощенный крестьянин оставался тягловой единицей, т. е. налогоплательщиком (сохраняя, как пишет Ключевский, «некоторый облик гражданской личности»), только теперь государство для него олицетворял не царь и даже не воевода, а барин.

3. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Соборное уложение 1649 г. установило невозможность выхода («Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!») т. е. бессрочную прикрепленность крестьянина к земле, а уже в конце века к обычному обязательству «жить за владельцем в такой-то деревне» в договоре стало прибавляться условие: «…жить тому крестьянину в той деревне и впредь… за кем та деревня будет». «Закон не устанавливал ни срока крестьянской крепости, ни размеров повинностей, предоставляя все это добровольному соглашению». Но все это почти уже не имело значения. «Крестьянин, числясь по закону вольным со своим устарелым правом выхода, на деле уже был окружен со всех сторон». Его «порядная запись» становилась, по сути, отказом «навсегда от права каким-либо способом прекратить принимаемые на себя обязательства».