Алексей Цветков - Антология современного анархизма и левого радикализма Страница 17

В правовом отношении первая идея Прудона заключалась в том, чтобы поручить владение предприятием объединениям рабочих, но затем он отошел от этого недальновидного решения. Для этого он провел различие между владением и собственничеством. Собственничество — это понятие абсолютное, аристократическое, феодальное; владение — демократично, имеет отношение к республике, эгалитаризму, оно состоит из узуфрукта (права пользования чужим имуществом и доходами от него), который нельзя ни отторгнуть, ни отдать, ни продать. Рабочие должны содержать свои средства производства в alleu (феодальный термин для наследственной, неотторгаемой собственности) подобно древним германцам, но не должны быть прямыми ее владельцами. Собственность должна быть заменена федеральным, кооперативным владением, принадлежащим не государству, но производителям в целом, объединенным широкими сельскохозяйственными и промышленными федерациями.

Прудон выражал огромный энтузиазм по поводу будущего таких пересмотренных и исправленных форм, как самоуправление: «Утверждать это — не просто фальшивая риторика, это экономическая и общественная необходимость: близится время, когда мы не сможем прогрессировать в каких-либо иных условиях помимо этих новых... Общественные классы... должны слиться в одну-единственную ассоциацию производителей». Достигнет ли успеха самоуправление? «От ответа на это зависит... все будущее рабочих. Если он будет положительным, для человечества откроется целый новый мир, если — негативным, пролетарий может успокоиться... в этом враждебном мире для него не останется никакой надежды».

Как же следовало организовать взаимоотношения между различными ассоциациями рабочих? Вначале Прудон утверждал, что меновая стоимость всех товаров измеряется количеством труда, необходимого, чтобы эти товары произвести. Рабочим следует платить «трудовыми талонами»; следует организовать торговые агентства или социальные магазины, где рабочие могли бы приобретать товары по розничным ценам, рассчитанным по часам работы. Крупномасштабная торговля должна осуществляться бы посредством счетной палаты или Народного Банка, который бы принимал платежи в трудовых талонах. Такой банк был бы и кредитной организацией, дающей рабочим ассоциациям требуемые для бесперебойного функционирования суммы денег в долг, и такие кредиты должны были быть беспроцентными.

Эта схема (так называемый взаимообмен /mutuellisme/) была, конечно, довольно утопична и не могла быть воплощена в жизнь в условиях капиталистической системы. В 1849 г. Прудон организовал подобный народный банк, и в течение шести недель к нему присоединились около 20000 человек, но этот банк просуществовал недолго. Конечно, было преждевременно думать, что принципы взаимообмена, подобно капле масла на горячей сковороде, распространятся повсюду, и вслед за Прудоном утверждать, что «это воистину новый мир, обещанное новое общество, которое прорастает корнями в старое и видоизменяет его».

Сама концепция, что размер оплаты труда должен зависеть от количества проработанных часов, представляется по ряду причин сомнительной. Либертарианские коммунисты школы Кропоткина — Малатеста, Элизе Реклю, Карло Кафиеро — не преминули раскритиковать ее. В первую очередь они считали ее несправедливой. Кафиеро писал, что «три часа работы Питера могут стоить пяти часов работы Пола». Помимо продолжительности, стоимость труда должна определяться и другими факторами: напряженностью работы, наличием профессиональных и интеллектуальных навыков, пр. Следует также принять во внимание и семейные обстоятельства рабочих[8]. Кроме того, при коллективистском режиме рабочий остается заложником зарплаты, выплачиваемой ему тем обществом, которое оплачивает и контролирует его труд. Оплата труда на основе количества проработанных часов не может быть идеальным решением проблемы; в лучшем случае это может быть временной мерой. Мы должны положить конец примату бухгалтерских книг, философии «дебета и кредита». Этот метод вознаграждения за труд, происходящий от видоизмененного индивидуализма, вступает в противоречие с коллективным владением средств производства, и не может привести к глубоким революционным переменам в человеке. Он несовместим с анархизмом; новая форма собственности требует новой формы вознаграждения. Услуги, оказанные обществу, не могут быть измерены в денежных единицах. Приоритет следует отдать нуждам, а не услугам, и все продукты труда должны принадлежать всем, чтобы каждый мог их свободно брать. Девизом либертарианского коммунизма должно быть: каждому по потребностям.

Кропоткин, Малатеста и их последователи как будто не заметили, что Прудон предвосхитил их критику и пересмотрел свои ранние идеи. В книге «Теория собственности», опубликованной после его смерти, он объяснял, что поддерживал идею одинаковой оплаты за одинаковое количество труда лишь в «Первом Меморандуме о собственности» 1840 г.: «Я забыл упомянуть о двух вещах: во-первых, труд измеряется путем сочетания его продолжительности с его интенсивностью; во-вторых, в зарплату рабочего не следует включать амортизацию стоимости его образования, ту работу, которую он сделал по собственной воле как неоплачиваемый подмастерье, и премию за тот риск, с которым он сталкивается в ежедневной своей работе, — все они меняются в зависимости от конкретной профессии». Прудон утверждал, что в более поздних работах «исправил» эти «упущения»; позже он предлагал, чтобы кооперативные ассоциации по взаимному страхованию компенсировали неравные издержки и риски. Больше того, Прудон считал, что вознаграждение, выплачиваемое членам рабочих ассоциаций, — это не «зарплатная ставка», а часть прибылей, свободно устанавливаемая несущими одинаковую ответственность рабочими — членами ассоциации. В еще неопубликованной статье Пьер Гаубтман, один из современных последователей Прудона, отмечает, что самоуправление рабочих не имело бы смысла, если бы не интерпретировалось именно в таком ключе.

Либертарианские коммунисты сочли возможным раскритиковать как «взаимообмен» Прудона, так и более логичный коллективизм Бакунина за то, что обе эти доктрины не давали четкого представления о том, как именно при социалистической системе будет вознаграждаться труд. Эти критики как будто проглядели тот факт, что два основателя анархизма упорно не хотели закладывать формы будущего общества раньше, чем следует. В этом вопросе они хотели оставить самоуправляющимся ассоциациям широкую свободу выбора. Либертарианские коммунисты сами должны были обеспечить обоснование для такой гибкости, для нежелания сразу перепрыгнуть к выводам, столь разительно отличающимся от их нетерпеливых прогнозов: они подчеркивали, что в идеальной системе «продуктов труда будет больше чем достаточно для всех» и что «буржуазные» способы выплаты вознаграждения могут быть заменены «коммунистическими» способами лишь после того, как наступит эра всеобщего изобилия, но не раньше. В 1884 г., когда Малатеста готовил наброски программы для анархистского интернационала, он писал, что немедленно устроить коммунизм было можно лишь в очень ограниченном числе мест, а остальным в течение переходного периода предстояло существовать при коллективизме.

Чтобы коммунизм стал возможным, от членов общества требуется высокий уровень моральной подготовки и развития, значительная и глубокая солидарность, которой может и не возникнуть от одной только революции. Это сомнение тем более обоснованно, что материальные условия, благоприятствующие такому становлению, вначале существовать не будут.

Анархизм должен был лицом к лицу встретить проверку опытом накануне испанской революции 1936 г., когда Диего Абад де Сантильян продемонстрировал (и в очень похожих формулировках) непрактичность либертарианского коммунизма на данном этапе. Он утверждал, что капиталистическая система не подготовила людей к коммунизму: развитие социальных инстинктов и солидарности не только не поощряется, но, наоборот, подавляется и всячески наказывается.

Сантильян обратился к опыту российской и иных революций с тем, чтобы урезонить анархистов. Он обвинил их в том, что к наиболее свежим урокам истории они относятся предвзято или с подозрением. Он заметил, что далеко не очевидно, что революция сразу приведет к воплощению идеала коммунистического анархизма. На первом этапе революции коллективистская максима «каждому по труду» больше подойдет к реальной ситуации, чем идеи коммунизма, потому что экономика будет в разрухе, производство значительно снизится, и приоритетом станет обеспечение самым необходимым. Те экономические модели, которые можно было бы апробировать, в лучшем случае будут лишь медленно эволюционировать по направлению к коммунизму. Взять и без оглядки поместить людей за решетку, надеть на них оковы закоснелой социальной жизни означает воплотить авторитаризм, который будет лишней помехой революции. Взаимообмен, коммунизм, коллективизм — все это лишь разные способы достижения одной цели. Сантильян забыл о мудром эмпирицизме Бакунина и Прудона, заявив, что испанская революция имеет карт-бланш на любые эксперименты: «Та степень взаимообмена, коллективизма или коммунизма, которой можно достичь, будет определяться в каждой конкретной местности и каждой социальной сфере». Как мы увидим, опыт испанских «коллективов» 1936 г. продемонстрировал, какие трудности влечет за собой преждевременное внедрение полноценного коммунизма[9].