Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 17

Эта наивная вера вставших у руля страны большевиков в своего лже‑Христа дала удивительный эффект: в двадцатых годах Россия расцветилась яркими красками, наполнилась звонкими голосами, повеселела, запела, засуетилась, помолодела, разрумянилась, размечталась, наполнилась энергией и энтузиазмом. Точно сказал о ней Артём Весёлый: «В России революция, вся Россия – митинг». Возникали и распадались всевозможные комитеты, кружки, ассоциации, общества, движения, фронты, кооперативы. Из простого народа выдвигались активисты, пламенно обсуждавшие на бесконечных собраниях, затягивавшихся до поздней ночи, мировые проблемы. Творческая интеллигенция, почуяв запах свободы, бросилась экспериментировать, создавать всякие ЛЕФы, РАППы и под вывеской Пролеткульта выдумывать нечто несусветное. Что делалось в то время на сценах, метко изобразили Ильф и Петров под видом «Театра Колумба», где Агафья Тихоновна ходит по канату с зонтиком, на котором написано «Хочу Подколёсина!», Явный намёк на Мейерхольда. Раз строили новый мир, должно быть и новое искусство. Любые изыски и фантазии могли теперь проскочить в печать и в репертуар, если подавались как выражение чаяний пролетариата. Честолюбивые бездари почувствовали, что настал их час, и несли всякую ахинею, поминутно цитируя Маркса, что сильно возмутило искренне веровавшего в единственно верное учение Маяковского:

То ли дело

наш Стёпа, – забыл,

к сожалению,

фамилию и отчество, –

У него

в стихах

Коминтерна топот…

Вот это –

настоящее творчество!

Но, несмотря на примазавшихся, на демагогию, на накипь, жить в то время в России было страшно интересно. Граница с Западом была практически открыта, но из деятелей культуры почти никто не сбежал, и те, кто ездили туда в командировку или на лечение, возвращались обратно. А тех из них, кто явно вредил утверждению марксистской идеологии, власти, после некоторых колебаний, насильно посадили в 1922 году на «философский пароход» и выслали за границу: там можете писать что угодно, а здесь смущать ещё не окрепшее сознание рабочих и крестьян негоже. А вот другая универсальная наука, математика, расцвела у нас в двадцатые годах так, что превзошла не только собственный довоенный уровень, но и уровень традиционных лидеров в этой области – немцев и французов. Вокруг академика Лузина, возглавлявшего Московскую школу математического анализа, сформировался из молодёжи кружок его учеников и последователей. Окончив занятия в университете, они не желали расставаться со своим профессором и гурьбой провожали его до дома, а там, около подъезда, продолжали горячо обсуждать научные проблемы, выдвигать новые идеи, спорить – и это нередко затягивалось до полуночи. А ведь это, несмотря на НЭП с его ресторанами и загородными дачами, было, в общем, голодное время. Один из крупнейших математиков двадцатого века Андрей Колмогоров, учась в университете, за свои успехи на экзаменах получил от ректората премию – пуд гречневой крупы, и, как потом рассказывал, чувствовал себя богачом. Кстати, как раз советские математики чаще всех ездили в Европу на стажировку, но ни один там не остался: из благополучной Германии или Франции они возвращались в нищую Россию, потому что здесь было интереснее в творческом отношении. Когда Маяковский написал «Я земной шар чуть не весь обошёл, – и жизнь хороша, и жить хорошо. А в нашей буче, боевой, кипучей, – и того лучше», это не было большим преувеличением. Дело в том, что для русского человека, в отличие от западноевропейца или американца, «лучше» не означает «сытнее» – это наша национальная особенность, а точнее – характерная черта нашей православной цивилизации.

Не менее, чем математикам, было интересно жить в двадцатых годах в России физикам. У них блестящая школа сформировалась в Ленинграде вокруг Абрама Фёдоровича Иоффе (из неё, помимо прочих, вышел Курчатов). Молодой теоретик Лев Ландау был послан за границу, на равных обсуждал вопросы квантовой механики с Энштейном и Бором, а вернувшись в Россию, заложил основу школы физиков‑теоретиков в Харькове.

Но более всего слова Маяковского «и того лучше» подходят, пожалуй, к нашим архитекторам. Двадцатые годы России были для них настоящим раем. Из этой группы интеллигенции не эмигрировал ни один человек – куда ехать, когда здесь непочатый край работы и небывалое творческое раздолье. Ведь то, чем занималась в то время вся страна, именовалось «строительством социализма», и если слово «социализм» было слишком научным и потому простому народу не очень понятным, то слово «строительство» было куда привычнее, и смысловой акцент фразы переходил на него: великое дело, которое мы затеяли, – это строительство, вся Россия – громадная стройка. А коли так, то архитекторы у нас на вес золота. И, чувствуя свою востребованность, они развернулись вовсю. Оригинальные головокружительные идеи посыпались как из рога изобилия, и в этой области мы уж точно опередили весь мир, став пионерами в деле создания новой среды обитания для двадцатого века. Ле Корбюзье приезжал в Россию как в Мекку – здесь творили его кумиры – братья Веснины, Леонидов, Гинзбург, Мельников. Первое построенное им общественное здание (до этого он проектировал только частные виллы) было возведено в Москве – это Центросоюз на Мясницкой, ныне главное статистическое управление. Когда Оскар Нимейер в конце пятидесятых работал над проектом новой столицы Бразилии, его настольными книгами, по его собственному признанию, были иллюстрированные ежегодники Московского архитектурного общества 1920‑х годов. А на обложке ежегодника мировой архитектуры, издаваемого в Париже, в качестве её символа изображена башня Татлина.

Так под бодрящую музыку Дунаевского пролетали удивительные двадцатые – время вернувшейся к России молодости и энтузиазма. Никто ещё не знал, чем обернётся строящийся социализм, а когда не знаешь, надеешься на лучшее. Читатель спросит: а как же репрессии? Разве не было арестов и расстрелов, разве чекисты сидели сложа руки? Разумеется, нет “ тройки выносили свои приговоры исправно и в «расход» пускалось немало людей. Но по своему метафизическому смыслу это были всё‑таки не репрессии – это была борьба с контрреволюцией. Арестам и расстрелам подвергались разного рода «бывшие», недобитые в Гражданской войне, а также священнослужители, в которых большевики видели не только классовых, но и идейных врагов. С точки зрения советской власти это была кара «за дело» – принципиально иной тип репрессий, который следует именовать «террором», был ещё впереди. А пока показная или искренняя преданность рабочему делу в сочетании с хорошим социальным происхождением и отсутствием родственников за границей почти гарантировала спокойное существование. В состав этого терпимого партией контингента входило довольно много групп населения, и все они могли активно самовыражаться на собраниях и в уличных шествиях:

Пара барабанов, пара барабанов, пара барабанов била

бурю,

Пара барабанов, пара барабанов, пара барабанов

била бой.

Шли бойцы и балагуры, шли газетчики из ПУРа,

Шли комсомольцы, шли народовольцы,

Омоложенные борьбой.

* * *

В Советском Союзе ходила поговорка «С нашим правительством не соскучишься». Её можно перевернуть, и она останется верной: «С нами никакое правительство не соскучится». На протяжении семидесяти лет русский народ не дал своим партийным вождям соскучиться ни на один день: им всё время приходилось удивляться, что события развиваются не по Марксу, и что‑то придумывать от себя, делая при этом вид, будто его учение по‑прежнему остаётся верным и всесильным, что породило анекдот: «Были ли у вас колебания в проведении линии партии? – Были, но вместе с партией». Звонкие двадцатые не были исключением. На их исходе партийному руководству становилось всё яснее, что оно натолкнулось на неприятнейший сюрприз: русский человек никак не хотел становиться «новым человеком» и вписываться в тот «новый мир», который должен был в результате победы пролетарской революции сменить проклятое прошлое. Особенно упорствовал он в своём отвержении новой революционной эстетики и новой революционной морали. Это относилось к подавляющему большинству населения, и то, что часть интеллигенции с восторгом приняла и то и другое, служило для партии слабым утешением. Она ведь не просто декларировала, что является Антеем, связанным с матушкой‑землёй, но действительно хотела быть им, ибо это предписано марксизмом.

Архитекторы с упоением строили «дома‑комбайны», а народ, идя мимо, на них плевался. В передовых театрах упразднили декорации, выставляя вместо них таблички с надписью «Усадьба» или «Берёзовая роща», а публика выходила после спектакля возмущённая и в следующий раз шла к тем режиссёрам, которые ставили Островского и Гоголя «как при царе». Точно такой же конфуз происходил и с попытками освободить пролетарскую мораль от буржуазных предрассудков. В их числе, по Марксу, входил институт семьи и представление о святости и нерушимости брака. В «Коммунистическом манифесте» декларировалась общность жён, и эта сладкая идея была подхвачена радикальной частью наших леваков, состоявшей в основном из инородцев, а они в первые послереволюционные годы имели большое влияние и контролировали средства агитации и пропаганды. Конечно, они ненавидели историческую Россию и понимали, что насаждение разврата, который они называли «свободной любовью», окончательно её похоронит. И развернули настоящую идеологическую кампанию. Было организовано общество «Долой стыд», члены которого ходили по улицам нагишом, разводы упростили до пятиминутной процедуры, которая оформлялась по заявлению одной стороны, не ставившей в известность другую; женщину взялись освобождать от «домашнего рабства» путём устройства интернатов, куда можно было бы сбагривать детей, и сети рабочих столовых (это тоже по Марксу), половые сношения объявлялись чистой физиологией “Такой же, как еда и питьё; из них исключалась даже тень какой‑либо духовности и душевности. По теории Александры Коллонтай, про которую говорили, что в России только два настоящих большевика – она и Ленин, женщине и мужчине переспать друг с другом “ всё равно что выпить стакан воды.