Журнал Русская жизнь - Гоголь (апрель 2009) Страница 17

Вот и все. С одной стороны море, с другой Италия, не лейте мне на голову холодную воду. Потом будет еще много чего, и Санин из «Вешних вод» предпочтет всю такую невозможную Полозову сладчайшей Джемме, и Анна Каренина с Вронским снимут палаццо с плафоном Тинторетто, Дягилева, Стравинского и Бродского похоронят в Венеции, Ленин с Горьким будут играть в шахматы на Капри, Муратов напишет об Италии лучшую книгу на русском языке, господин из Сан-Франциско в трюме международного лайнера лежать будет бревно бревном. Но ничего решительно в русской Италии, оформленной Гоголем, это уже не изменит, только прибавит. Так что и Сквозник-Дмухановский со своим Берлускони и правильным пониманием значения России для Европы, и Хлестаков со своим снобизмом, заимствованным из статеек в GQ и Men’s Health о сардинских курортах, и Чичиков со своим безупречным вкусом, и Манилов со своими грезами, и Акакий Акакиевич со своей человечностью, все они направляются в страну, где «звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют», хотя они сами об этом и не подозревают, и у них даже может быть свое какое-то собственное мнение.

Дарья Акимова

Рыцарь бедный

Бродячий сюжет вечного города

Немыслимая связь, трагический мезальянс. Он: писатель с севера, чужак, бедняк, сатирик, фанатик, моралист, терзаемый бесами. И она: «Солнце, полная красота»; божественное совершенство; сама любовь, ласкающая мир; легкость и смелость, щедрость и вольность кошачьей души. Да как он вообще смел ее полюбить? И главное - как он мог оставить ее, вот в чем штука?

Ганс Кюхельгартен

Циник отметит, что любовь Гоголя и Италии развивалась по шаблонным законам. Эйфория первых дней: «Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня. Она заменила мне все». Потом тихое, почти семейное домоседство: «Посох мой страннический уже не существует… Я теперь сижу дома; никаких мучительных желаний, влекущих вдаль». Потом все же - друзья былых времен и былых мест (Данилевский, Волконская, Жуковский); от их прихода становится особенно радостно, а без них уже - что-то не то. Потом - беспричинная тоска по дороге: «Голова моя так странно устроена, что иногда мне вдруг нужно пронестись несколько сот верст и пролететь расстояние для того, чтоб менять одно впечатление другим». И вот - скука: «Сказать правду, для меня давно уже мертво все, что окружает меня здесь». Но законы сплина не извечны, им всего-то двести лет, их ввел в обиход романтизм. Гоголь не следовал им - он их «примерял», словно нехотя. Чтобы прикрыться ими. Чтобы никому ничего не объяснять.

Русский романтизм странен, ибо отягощен привходящими обстоятельствами, начиная с плохого климата и заканчивая состраданием к порабощенному народу. Оба фактора мешали любоваться полной луной и воспевать древних местных воителей. Однако в Миргороде ночное небо бескрайно, а казачество не нуждается в жалости. Поэтому больше нигде настоящий русский романтик родиться не мог, только на Украине.

Он был и обликом своим похож на назарейцев: немецких художников, поселившихся в развалинах римского монастыря святого Исидора (это был первый «сквот» Нового времени). «Те же знакомые лица вокруг меня; те же немецкие художники, с узенькими рыженькими бородками, и те же козлы, тоже с узенькими бородками; те же разговоры, и о том же говорят, высунувшись из окон, мои соседки». Они жили рядом, рисовали рядом, ревновали друг к другу Александра Иванова и спорили об искусстве.

«Предания давно минувших дней» были «поделены» у романтиков вполне определенно - по видам искусств: живописцы изображали преимущественно библейские сюжеты, писатели - национальные, и оттого языческие. Немцы с равным азартом рисовали в альбом и купол Св. Петра, и Колизей, однако дохристианский Рим представлялся им лишь как арена преступных пыток.

Гоголь принял связь языческой античности с христианством через любовь к Италии. Это был главный подарок Италии - ему. Больше ни в ком - тем более в русском - не процвела так естественно дикая (для «неитальянца») смесь суеверия и веры, фатализма и жадности к жизни, - смесь, составившая латинский характер. Однажды, когда речь зашла о простоте и набожности дорафаэлевых живописцев, которые следует «воскрешать» новым художникам, Гоголь не выдержал: «Подобная мысль могла только явиться в голове немецкого педанта!». И еще сказал, глядя на античную статую: «То была религия».

Гоголь учился не у назарейцев. Он учился у Италии. И вспоминал там давние забытые уроки: свое детство, в котором лешие прекрасно уживались со святыми; потому такой похожей на дом и показалась ему Италия в первую встречу: «Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных; блюда все особенные; все на старинный манер». В возлюбленной всегда ищут черты матери.

Немецкие романтики в конце концов вернулись домой, в уютные немецкие города - и стали академиками, как Овербек, а кое-кто даже и главами академий, как Корнелиус (в римские годы Гоголя он уже царил в Мюнхене), - тех самых, против которых бунтовали в юношестве. «Бедная человеческая природа», - откликнулся Белинский по схожему поводу, а именно: когда разделывал под орех позднего Гоголя за предательство идеалов.

Однако чего-чего, а вот Италии Гоголь точно не предавал. Скука - симптом, а вовсе не сама болезнь, так лишь старались представить поклонники «Бури и натиска». Он уехал навсегда - чтобы не предать себя и ее.

Игроки

Гоголь рассказал об этом сам. Так и называется: «Рим». Твердят, что «не окончено»; однако если бы сам признал неудачей - так чего проще: сунул в печку, и следов не найти. Гоголь был до этого метода творческого самовоспитания большой охотник. Сам Гоголь называл повесть «отрывком»; однако же опубликовал в «Москвитянине» с исчерпывающей корректурой («с важными поправками»; «на сверку»). Можно предположить, что слово «отрывок» было использовано так же, как и слово «поэма» применительно к «Мертвым душам». А именно: как указание на подлинное значение произведения. «Отрывок» - за которым читатель должен угадать грандиозность замысла (замысла куда более серьезного, чем авантюрный роман, из кратких набросков которого родился «Рим»). Эталон-образец повести (не слишком тщательно замаскированный), - тоже Поэма: «Божественная комедия» Данте. Та самая, к которой отсылают и «Мертвые души».

Сюжет повести - если это вообще можно считать сюжетом - до странности автобиографичен: во всяком случае, маршрутом путешествия героя. Он, молодой, бедный, жаждущий деятельности, уезжает из опостылевшей родины - «темного заплеснелого угла Европы, где заглохла жизнь и всякое движение». Он едет во Францию.

Франция - эталонный образец Европы; ее ум, ее холодность, ее расчетливость, ее быстрота - нет ничего, что походило бы на Родину менее. В Париже Князю хорошо - поначалу. Здесь приключения, политика, - словом, жизнь играет пузырьками шампанского. Об испанских браках Короны думают больше, чем о собственных делах (в 1848 году эти женитьбы монархии припомнят). Как раз открыли Триумфальную арку и водрузили Луксорский обелиск. «Король-гражданин» руководствуется актуальным лозунгом «Обогащайтесь!»; театры вовсю развлекают публику «звездами»; и все кругом так хлопотливы, так быстры, так заняты. Словом, как сегодня, сто семьдесят три года спустя: та же энергичность, те же обещания - и те же пустые глаза. Словом, герой Гоголя «видел, как вся эта многосторонность и деятельность… жизни исчезала без выводов и плодоносных душевных осадков. В движении вечного его [Парижа] кипенья и деятельности виделась теперь ему странная недеятельность, страшное царство слов вместо дел…». Наука - и та заражена всеобщей честолюбивой глупостью: «В ее одушевленных лекциях, которых достоинство не мог не признать он, теперь стало ему заметно везде желание не выказаться, хвастнуть, выставить себя; везде блестящие эпизоды, и нет торжественного, величавого теченья всего целого…» Итальянский ли аристократ это чувствует? Да нет же, его создатель.

Сын Карамзина в 1836-м, как и Гоголь, живет в Париже, однако только его отцу повезло видеть Францию настоящей, в грохоте революции и в пламенном чаду свободы. Тридцатые - эпоха коррупции и процветания - зрелище не столь эффектное, характеры мелки и пошлы, всеобщая погоня за прогрессом омерзительна. «И нашел он какую-то странную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уваженье. И увидел он наконец, что, при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный».