Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6336 ( № 32 2011) Страница 17

Исторический фантом обретает угрожающе реальные черты. В повести Хаецкой история России XX века трактуется как история соприкосновения со злом, «влюбления» во зло. Однако в отличие от героев Старобинец отец главной героини находит силы не только осознать свою вину, но и принять на себя бремя ответственности. И он отыскивает блестящее решение этой проблемы: даёт девочке новый образец для подражания – не Гитлера, а Чарли Чаплина. Да, добро и зло порой неотличимы друг от друга, но внутренне они не имеют между собой ничего общего. В наших силах объяснить детям эту простую истину.

ЮВЕНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

В современной прозе детство часто связано с большой историей. Сквозь призму детского восприятия решаются вопросы памяти и беспамятства. Именно в советском детстве современная проза ищет исток «обнулённой» современности.

Один из самых ярких опытов такого возвращения – роман Василия Аксёнова Lend-leasing («Дети ленд-лиза»). В этом тексте история и детство сталкиваются самым жёстким образом. Это не просто трудности военного времени, которые можно и нужно преодолеть, – это крушение всех внушённых представлений о гуманности, о нравственных ценностях. Взрослые предают детей – после этого уже никакое предательство не зазорно.

Герой романа Акси-Вакси – сын врага народа. В романе его глазами мы видим картины, ставшие уже знаковыми для литературы XX века, – исчезновение родителей, ссылка, страх и непонимание, свидания с испуганным отцом. Но всё это переживается с новой остротой, потому что знакомые картины мы видим глазами ребёнка: «Мама пропала в феврале. Ей позвонил майор Веверс, так я слышал от отца. <…> В начале июля пропал и отец. <…> В конце июля приехала опермашина за Акси-Вакси. В большущей квартире все комнаты были уже запечатаны, кроме детской, где ребёнок ютился вместе с двумя русскими старухами, Евфимией и Авдотьей. Явились трое: два толстозадых дядьки и одна толстозадая тётка. Сейчас поедем к маме с папой, мальчик. Вот тебе от них конфета. Гадкая карамель. Стояла летняя светлая ночь. Старухи выли в голос, провожая единственного дитятю».

Сегодня эти воспоминания звучат неожиданно современно. Вот где, оказывается, предшественники современных «деревянных тёток», именем несуществующего закона отнимающих детей у родителей (описанных в недавнем романе мэтра детской литературы В. Крапивина «Тополята»). Все ужасы ювенальной юстиции, которые, надо думать, ещё ждут своего летописца, уходят корнями в забытое, но не забывшее нас прошлое.

Мифология советской эпохи, похоже, благополучно пережила этап постмодернистского развенчания и готова снабжать литературу XXI века новыми образами и старыми идеями. В этом контексте интересно сравнить два образа советского детства, представленных в повести Олега Павлова «Школьники» и романе О. Зайончковского «Петрович». В «Школьниках» жизнь молодого героя предстаёт с первого по десятый класс во всей её неприглядности. Социальная незащищённость, имущественное расслоение, безотцовщина, первые контакты с криминальным миром… Здесь и страшная директриса – воплощённая воля партии, как бы сошедшая с киноэкрана, и показательные суды, и пионерия с обязательным культом Павлика Морозова, и как кульминация – школьный «сеанс» антирелигиозной пропаганды.

Детство героя О. Зайончковского тоже советское и в ещё большей степени киношное. Как человек того же поколения, я могу сказать, что всё в нём узнаваемо, всё так и должно было запомниться нам, но это вторичная окультуренная память, навеянная советским детским «проблемным» кино. Только не «Чучелом», а чем-то вроде «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Нельзя не согласиться с В. Пустовой, когда она пишет о принципиальной бесконфликтности этого романа. Папа, который, «погуляв на стороне», всё-таки возвращается в семью, тракторист, который не посылает настырного мальца на три буквы, а катает его целый день на своём тракторе… Оптимизм этой вещи искусственного происхождения.

ИНФЕРНАЛЬНАЯ КЛЮКВА

Но искусственным может быть и драматизм. Так происходит в ещё одном «детском» тексте – «Весна на луне» Юлии Кисиной. Взрослеющая героиня этой повести, в сущности, очень благополучный ребёнок. Но в отличие от О. Зайончковского, который делает благополучие, тоже не без оговорок, впрочем, предметом художественного осмысления, Кисина ищет в сюжете бесконфликтного детства источник драматизма. Однако драматизм у неё подменяется регистрацией острых ощущений, без которых рассказ о взрослении был бы слишком пресным. Поэтому в повествование вплетаются микроновеллы о задушенных детях, призраках, спиритическом сеансе, на котором вызывают дух Жерара Филипа.

Но самый показательный эпизод – это визит в больницу, куда сердобольная мама главной героини, озабоченная судьбой одинокой умирающей старухи по имени Вера, ведёт свою не слишком сентиментальную дочь. Здесь Кисина имеет возможность развернуть перед читателем картину настоящего погружения в Ад: «Мама выпростала из-под одеяла тёти-Верин скелет, многозначительно кивнула на простыню с жёлтыми разводами и заголила рубашку. Пахнуло подвалом и сыростью, и Вера повисла в маминых жёстких руках бессильно, как тряпичная кукла». Этот страшный эпизод ничего не меняет в душе главной героини, а потому поступок её матери оказывается не проявлением милосердия, а жестокой странностью декадентствующей особы. В романе Кисиной не только юная героиня, но и автор видят в умирающем человеке предмет, повод для эстетической игры.

В тексте видна попытка найти в области детских впечатлений грань, отделяющую наш мир от мира потустороннего, заметен острый интерес к теме смерти. Обращение к детским впечатлениям для автора – способ войти в пограничное состояние сознания, и прежде всего притупить область нравственной рефлексии, ощутить «мистическое чувство», войти «в состояние лунатизма», то есть абсолютного отрыва от реальности, увидеть «инфернальный (то есть адский. – Е.И.) свет». Однако Кисиной недостаёт живого душевного опыта, настоящей боли или радости. Инфернальная подсветка освещает сцену, на которой герой истекает клюквенным соком.

Детские впечатления в силу своей инакости по отношению к системе взрослых понятий – неисчерпаемый источник вдохновения. Изживая травматичный опыт или обращаясь к «золотому фонду» светлых впечатлений, писатель тем не менее обращается к прошлому, а не к будущему. Поэтому ребёнок в современной прозе чаще всего – очевидец, который пытается осмыслить неочевидный для него смысл спектакля взрослой жизни, «взрослой» истории, «взрослой» – личной, социальной, метафизической – катастрофы.

Статья опубликована :

№35 (6336) (2011-09-07) 2

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

Перед вами удивительная книга!

Библиосфера

Перед вами удивительная книга!

ШЕДЕВРЫ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

(Хрестоматия 10–11)

Под одной обложкой собраны лучшие стихи русских поэтов, написанные за последние 60 лет.

Книга в твёрдом целлофанированном переплёте, формат 145х220 мм, объём 344 стр.

Минимальный заказ 10 шт.

Цена за ед. 199

Тел.:  (495) 540-52-73;  факс (495) 540-52-83

Статья опубликована :

№35 (6336) (2011-09-07) 2

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

Поролоновая яма

Библиосфера

Поролоновая яма

ЛИТПРОЗЕКТОР

Продолжаем обсуждение произведений, вышедших в финал «Большой книги»

Если разбежаться изо всех сил, подпрыгнуть и, сделав, скажем, двойное сальто, приземлиться в поролоновую яму, то будет совсем не больно. И главное – не страшно. Потому что там мягко и безопасно. Получается как бы прыжок понарошку. И приземление понарошку.

А вот когда придётся делать всё всерьёз, то есть приземляться на свои ноги, а не в поролон, вот тогда другое дело. Это поступок. Это смелость. Это взаправду. Упадёшь – будет больно. Как и должно быть, когда поступаешь искренне, когда чем-то рискуешь.

Думается, и в хорошей прозе должны быть и смелость, и искренность, и боль. А без этого – уютно, даже весело, но невсамделишно, как приземление в поролон. Вот и получаются безопасные и мёртвые «поролоновые» тексты.

Именно такое ощущение от нового романа Юрия Арабова «Орлеан».

«Что это – циничная фантасмагория или мистика?» – вопрошает задняя сторона обложки. В принципе и то, и другое. А в целом – вязкое сумбурное месиво, непонятно с какой целью созданное и непонятно почему претендующее на то, чтобы быть прочитанным.