Борис Фортунатов - Всемирный следопыт, 1929 № 11 Страница 17

— Прекрасно! Открываем поход! На птиц, так на птиц! — весело воскликнул Джон. — Но только я хотел бы, профессор, предварительно заключить с вами маленький договор.

— В чем дело, Джон? — удивился я такому торжественному вступлению.

— Дело в том, что я — неуч, простой любитель природы, а вы — ученый. Я прожил всю жизнь в этой стране, у меня богатейший запас опыта и наблюдений, но все мое богатство — мусорная куча, пока оно не освещено светом науки. Однако этот мусор превратится в алмазы и заиграет всеми цветами радуги, если вы, профессор, подойдете к нему с факелом научного знания.

— К чему столько красноречия, милый друг? — прервал я излияния Джона. — Как будто до сих пор мы не делились товарищески своими знаниями? Впрочем я готов подтвердить этот тесный союз науки и жизни. Прибавлю только к нему одно пожелание.

— Какое?

— Раз мы товарищи по общему делу, то не величайте меня больше «профессором». Пусть я буду для вас просто Рихардом.

Мы обменялись крепким братским рукопожатием.

— А вот, смотрите. В качестве свидетеля нашего союза птичий мир высылает красивейшего своего представителя.

Джон указал на стену густого мрачного «скруба» — этой низкорослой непроходимой австралийской заросли, — на сером фоне которого, сверкая на солнце яркими красками, медленно проплывала какая-то птица.

— «Король попугаев», как мы его называем, — пояснил Джон. — Самый крупный из них. Всего три краски: голова, грудь и брюшко огненно красные, спина и крылья темнозеленые, хвост черный. Но какая красота! Словно блестящий драгоценный камень в однообразно унылой оправе скруба. Правда, только самец такой яркий, самка бледней, невзрачней.

— Таково общее правило для птиц, Джон. Ведь это в нашем обществе кокетничают нарядами женщины. У птиц наоборот: кокетничают и оперением и голосом самцы. Природа одела самку поскромней, чтобы сделать ее незаметней для глаза хищника: ведь с гибелью матери гибнет и потомство. Скромный наряд самки это защитный наряд.

— Но я знаю птиц с ярким оперением и у самок, — возразил Джон.

— В большинстве случаев это или стайные птицы, которым защитная окраска не нужна, так как они отбивают хищника общими дружными усилиями, а яркая окраска нужна как зрительная сигнализация для отстающих от стаи особей, — или же это птицы, высиживающие птенцов в каких-нибудь укромных, скрытых от взоров врага местах — дуплах, расселинах скал и т. п.

Опустив поводья, мы шагом продвигались вдоль опушки скруба, как вдруг внимание мое привлекла какая то темная масса, чернеющая среди зарослей.

— Что это за куча? Муравейник — не муравейник, слишком велика…

— Хотите полюбопытствовать? — загадочно улыбаясь, спросил Джон и остановил лошадь.

Мы соскочили с коней и, привязав их на опушке, двинулись по направлению к странной куче. При нашем приближении две больших, величиною с крупную индюшку, птицы выскочили из-за кучи и бросились прочь. Я машинально вскинул ружье, но не успел выстрелить, как обе птицы скрылись в чаще. Мы осмотрели кучу. Приплюснутая сверху, она имела около четырех метров в диаметре и около двух — в вышину. Состояла она из лесного перегноя, травы, листьев, мелких веток, грибов, словом, всевозможных органических веществ.

— Постройка еще не закончена, — заметил Джон.

— Постройка? — изумился я.

— Ну, конечно. Не вы ли сами спугнули строителей?

— Как? Эти птицы нагребли такую кучу? Для чего она им?

— Для кладки в нее яиц. Сгребание куч птицы начинают весной, в августе, а к концу австралийского лета, то есть в конце декабря, они кладут в них яйца, зарывая их на глубину от трех четвертей до одного метра. Развивающаяся в этих надземных парниках теплота заменяет тепло наседки.

— Инкубатор! — воскликнул я.

— Да, у нас птицы сами изобрели этот аппарат и наблюдают за правильной его работой. Родители ежедневно навещают кучу и регулируют температуру: холодно яйцам — подваливают тепленького материала, жарко — разгребают и проветривают, а когда придет время, помогают птенцам вылупиться и извлекают их на свет из глубины кучи.

— Неужели такое мощное сооружение — дело лап одной пары?

— Это до сих пор не выяснено. Но, судя по тому, что в одной куче случалось находить более тридцати яиц, надо думать, что здесь работает целая компания.

— И как вы называете этих птиц?

— Сорные, или скрубные куры.

— Как представитель науки я беру на себя смелость окрестить эту птицу именем, лучше характеризующим ее поразительные инстинкты. Назовем ее «птица-термометр».

— Да здравствуют «птицы-термометры»!

II

Когда мы пересекли скруб и вынырнули из его чащи на поляну, перед нашими глазами выросли силуэты двух громадных птиц. Мы невольно задержали коней. Растерявшиеся птицы видимо колебались: пуститься ли им наутек или остаться на месте. В конце концов любопытство взяло верх над страхом — птицы осторожно приблизились к нам шагов на пятнадцать и стали, вертя головой, с интересом нас разглядывать.

— Эму — австралийский страус, — шепнул Джон. — И с целым выводком. Смотрите.

Действительно, около десятка маленьких эму, продольно полосатых, величиной с курицу, копошились вокруг матери.

— Почему они не боятся нас?

— Потому что ни колонисты, ни туземцы их не трогают. Эму свободно разгуливает среди наших стад, заходит иногда в наши дворы и загоны и очень легко приручается.

Мы двинулись вперед рысью, когда вдруг услыхали за собой топот и, оглянувшись, увидели, что самец-эму гонится за нами.

— Что это? Он нас преследует?

— Не-ет! — отозвался Джон. — Это у эму такая глупая привычка: он не может видеть быстро движущегося предмета без того, чтобы не броситься за ним. Расскажу вам интересную историю, разыгравшуюся года два назад у нас на ферме. Отец, уезжая в город, оставил в загоне пугливую лошадь. Случайно забрел в загон наш ручной эму. Лошадь испуганно метнулась от него прочь. Это послужило сигналом к началу преследования. И чем бешеней носилась по загону лошадь, тем энергичнее наседал на нее эму. Работник, наблюдавший эту сцену и безуспешно пытавшийся остановить дикую скачку, бросился наконец за мной. И когда мы прибежали в загон, то застали такую картину: на земле, вся дрожа, с выпученными от ужаса глазами, в мыле и поту, задыхаясь, валялась лошадь, а вокруг нее, с гордым видом победителя расхаживал эму. Потом мы всячески пытались от него отделаться, но как далеко ни угоняли и ни увозили его, он неизменно возвращался обратно.

— А чем объяснить, — обратился ко мне после минутного молчания Джон, — что взрослые эму одноцветной темной окраски, а их малыши — пестрые, с белыми продольными полосами?

— Пестрота здесь очевидно защитная, или покровительственная окраска. Хищнику, окидывающему с высоты зорким взглядом степь, конечно легче заметить на ее фоне темное пятно чем пестрое, под цвет степной растительности. Что же касается разницы в окраске взрослого и маленького эму, то она объясняется так называемой возрастной, или родовой изменчивостью. Вы ведь знакомы, Джон, с биогенетическим законом Геккеля?

— Кажется знаком. По этому закону каждый организм в своем зародышевом иди младенческом развитии повторяет вкратце всю историю своего рода.

— Ну, так вот, пестрая окраска детеныша эму доказывает, что сами эму были когда-то пестрыми. Замирая на месте и припадая к земле, они терялись среди пестрого ковра степи и тем спасались от хищников. Что же заставило эму переменить окраску? Так как фон степи остался тот же, здесь могут быть только два объяснения: или исчезли опасные для них хищники, или сами эму в своем развитии сделались настолько крупной и сильной птицей, что им стали уже не страшны былые враги. Ну, а беззащитные малыши продолжают сохранять покровительственную окраску. Мне вспоминается, Джон, еще один яркий пример такой возрастной изменчивости, но на этот раз уже в зависимости от изменения среды. Во время посещения зоологического музея профессор показал нам, студентам, чучело какого-то зверька, величиной с кошку и очень на нее похожего: «Вот новорожденный кошачьей породы. Догадайтесь, что это за зверь». Так как новорожденный был крапчатый, посыпались отгадки: пантера, ягуар, леопард. Оказалось, это был львенок. Львы когда-то были крапчатыми, потому что жили, подобно леопардам и другим пятнистым сородичам, в лиственных лесах, где солнечные лучи, проходя сквозь ветви и образуя блики, дают пятнистый фон. Эту свою пятнистую защитную окраску львы потом, перейдя жить в пустыню, сменили на желтую, под цвет песка.