Газета Завтра Газета - Газета Завтра 39 (1191 2016) Страница 17

Прогулки с Пушкиным

Прогулки с Пушкиным

Валентин Курбатов

литература Культура

О литературной премии «Ясная Поляна»

Да уж — почитал так почитал! Почти не верю освобождению. Ведь одолеть за пару месяцев пять десятков книг — почти то же самое, что прожить эти месяцы не просто с населением большого чужого города, а самому побыть этим населением — "всем, от царя до нищего слепца", "где, может быть, родились вы или блистали мой читатель…".

Хотя вряд ли мы там с вами так тесно сходились. Блистать-то, может, и блистали (кто сегодня — и чаще именно иронически — не блистает в интернет-комментариях хоть к самому неподсудному гению?). А "гулять" по охоте в такую даль не заманишь. Разве что судьба обременит тебя полномочиями члена жюри. Ну, тогда подпоясывайся и вперёд! Жди, что неизбежно устанешь до неприязни к самому печатному слову, как бедный Онегин: "Читал, читал и всё без толку. Там скука, там обман иль бред, В том совести в том смысла нет…" Но за терпение и усидчивость нет-нет да будешь вознаграждён невольно вырвавшимся восклицанием: "О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!" И, смотришь, опять готов идти потихоньку.

Александр Сергеевич не зря напрашивается в спутники. Он сейчас мой сосед — я пишу это в Михайловском. Дожди стеной — не разгуляешься, не соберёшься в Тригорское, где барышни тоже, поди, жмутся к Прасковье Александровне и куксятся: "Что же это, маменька, когда же кончится этот дождь?" — как будто дождь во власти маменьки.

Вот Александр Сергеевич за неимением лучшего спутника и приворачивает ко мне, тем более думаю-то я о русских книгах, сошедшихся сегодня в соперничестве за премию "Ясная Поляна". Я вот уж, кажется, десятый год в жюри, но и за это в вечности малое время "много переменилось в жизни для меня. И сам, покорный общему закону, переменился я"…

Особенно перемены эти замечаешь, когда читаешь или сверстников, или тех, кто помоложе, но взошёл на той же закваске и оказался в зазоре, который у Пушкина в "Онегине" звался "и надоела старина, и старым бредит новизна". Вот как: и "надоела", и "бредит", — потому что уже в тягость делается дармовая свобода, и старина уже кажется новостью в своей покойной устойчивости, в подвластной ей тайне целостного видения мира, что особенно потребно душе посреди своеволия и затоптанной границы добра и зла.

Как раз на этом стыке и рождаются нынче самые дорогие сочинения, где "старые глаголы" полнятся долгой святой правдой, где границы любви определяются, по слову преподобного Андрея Критского, "высотою неба, глубиною земли, длиною и широтою вселенной"…

Даже на одном только опыте "Ясной Поляны" видно, как повзрослело и обогатилось слово в эти последние годы, как расцветилась, раскрылась, увидев любящее к себе внимание, жизнь. И история в лучших книгах зашумела молодой листвой, и стало понятно, что она никогда не может быть написана, как учебник, потому что каждый день минувшего никуда не делся, и ни одно явление, хоть самой глубокой древности и средневековья, не умерло, прорастая в нас, так что мы из наблюдателей истории делаемся её действующими лицами.

Новизна оттого и "бредит" старым, что ошеломлённо видит небосвод там, где ещё вчера был потолок. Догадываюсь, что слово "бредит" кто-то из критиков непременно так напрямую иронически и ввернёт при чтении романа Субхата Афлатуни "Поклонение волхвов", потому что ни один закон прежнего "продольного" чтения тут не работает — через десяток страниц непременно надо обернуться: что у нас там было?

История-то только внешне объективна, и вся делается человеком, а приглядишься с автором попристальнее — и окажется, что за скучным платьем причин и событий таится угаданный или нет Бог, хор диктующих небесную волю светил, волхвы, несущие опасные дары власти, слова и чудотворения. И звезда всё горит над яслями, и свет её всё тревожит и строит русскую историю, ломает судьбы империи. И человек, обжигаясь перепавшим ему осколком этой негаснущей звезды, что-то меняет в себе и вокруг — подневольный и свободный, уверенный, что он всё сам, и когда ещё догадается, а может и не догадаться, если писатель не поможет, что настоящая история рождается на изгибах и столкновениях Божьей и человеческой воль. Оттого и словарь в романе чудно богат, и можно было не знать, что автор ещё и поэт, сам бы словарь подсказал. Как у Борхеса слово "роза" цветёт розой и в слове "Нил" течёт вода Нила, так и тут слова возвращаются из безбытности, из неволи случайных употреблений к своим подлинным единственным смыслам, делаются "удобны", так что в предложении ничего "не жмёт" и "не хлябает".

Кажется, это самый интеллектуальный текст в нынешних соискателях, почти изнурительный для читателя, которому надо удерживать десятки рвущихся сюжетных нитей, отсылок к древним текстам, метафизических намёков. Чтение громоздкое, мешающее сны с явью, вымысел с реальностью. Но неизбежное. История должна была проститься с собой маскарадной улыбкой. Старым зрением такой ещё недавний XIX-й век уже не возьмёшь, потому что не только в нём, но и в самом тебе "порвалась дней связующая нить", и это тебе выпало, как Гамлету, обрывки их соединить.

Кажется, промелькнёт не раз в стилистике гоголевский нос, улыбнётся тень тыняновского "Поручика Киже" (куда теперь без них в русской прозе?). А в конце концов повеет ещё и домашним Дэном Брауном, которого (помните?) мы с вами, высокомерно кривясь, жадно прочитали. А тут ещё и метафизика вполне русская, страдательная. Наша "чаша Грааля" оказалась горше.

И я даже поневоле заглянул, что же означает имя Субхат в псевдониме Евгения Абдуллаева. Оказалось — "беседа, дружба", но и "непоседа", и вечное движение. И роман — подлинно дружеская беседа в доверчивой открытости, не смущающейся "безумием" мысли, и подлинно всякая мысль у него — непоседа… И везде немного ряженья и театра, словно все меняющиеся государи — немного герои "мышеловки" в "Гамлете", и все о самоубийстве династии, начавшемся до её рождения, когда волхвы ещё только выходили со своими дарами.

Слишком широкое историческое поле пригасило остроту личного неотступного вопроса: где "век вывихнул сустав", в какое мгновение приход волхвов обернулся избиением младенцев — метафизическая красота задачи повредила живой боли, но "Поклонение" не зря кончается нашей революцией и гибелью Романовых. И книжка вроде особняком, но и в самой середине дня.

А основной "корпус" (выразимся соответственно времени — чай, речь о прозе XXI-го века — куда теперь без "корпусов и нарративов") был посвящён как раз генезису революции, от которой мы всё никуда не денемся. Потому что всё "дети страшных лет России" по Блоку, и дети времени, в котором, по слову другого поэта, "мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков". Так страшных или завидных? Кажется, что и читателю эта тема нынче дороже любых других изысканий, где первенствует хотя бы и высокая литература — куда денешь боль и живое родословие, как ни "надоела старина" и как ни "бредит старым новизна". Не старится старость и всё — вон уж революции-то сто лет, а мы всё никак её в плюсквамперфект не сошлём, всё нынешнее занозы из сердца вынимаем.

Откройте Бориса Минаева, его "Мягкую ткань" и сразу вспомните "Волхвов" — пригласили из Киева в Петроград умного доктора доказать "генетическую деформацию", вырождение рода Романовых. Интеллигентно хотят решить вопрос господа революционеры, по-европейски, вроде и не рады революции, да что сделаешь, надо Россию спасать… Доктор и сам бы готов поверить, да душу-то живую куда денешь? И "с одной стороны он не испытывал никакого сожаления, что всё это, наконец, кончилось, завершилось, оборвалось и полетело в пустоту, напротив, при виде этого омертвения огромного тела империи он испытывал что-то вроде восторга, какой-то радостной дрожи, а с другой стороны — он со всей очевидностью и непреложностью факта обнаружил, что человек этот ни в чём не виноват. И уж тем более не виноваты его жена, дети, врач, слуги и прочие те, которые находились под домашним арестом и ожидали своей участи". И так и будет рваться бедная мысль между двумя очевидностями. И не героя это мысль, а автора, автора. Вот послушайте, как задохнётся после вскрытия мощей княгини Ефросиньи Полоцкой тоже присутствовавший при вскрытии археолог, собеседник и друг главного героя. Послушайте, послушайте: "…ведь что такое случилось вчера, доктор, во время официального вскрытия, и что вообще происходит все эти дни — это просто раскопки, это археология, и не более, как и вся эта эпоха; уходя в прошлое, она оставляет всё больше и больше следов, культурных слоёв, которые надо изучать смотреть на просвет, каталогизировать, комментировать; любая деталь важна, ну, какой-нибудь там, я не знаю, совершенно дежурный момент, указ государя императора; ещё вчера тошнило от этой рутины, от этой надоевшей азиатчины, мы, император всея руси, а сегодня? — ого-го, как это звучит; все эти табели о рангах, казавшиеся такими скучными, камер-юнкер, паж, лейб-медик, товарищ министра, весь этот чудовищный язык, который буквально все ненавидели, всё общество, послушайте, вспомните, как он красиво, таинственно сейчас звучит, милостивый государь, о господи, это же чистая археология…".