Газета День Литературы - Газета День Литературы # 113 (2006 1) Страница 17

— А-а! — протянул он уже из-за простынки, посмеиваясь. — Да-да...

— В этом смысле вы с ассистентом неплохо устроились: добываете свой хлеб и тем, и другим. Пот, правда, при этом льете ваш собственный, но кровь-то, братцы, не забывайте это, — моя!

Хутиев как бы поощрил меня тоном:

— Справедливо.

А над чертой простыни поднялись теперь тоже обрамленные белым проницательные глаза туркмена Батыра — в спокойной их чёрной глубине, казалось, жила сама тысячелетняя мудрость Востока: даёт же для чего-то Господь такие всепонимающие глаза?!

Несколько дней мне потом было совсем не до книг, вернулся к ним, когда начал вставать, и на плече у меня появилась ну, прямо-таки рыцарская перевязь из бинта либо, если хотите, этакая портупея, на которой вместо шпаги или шашки болталась у бедра потихоньку наполнявшаяся темно-бурой жидкостью пластиковая бутылка-"полторашка" с выведенной в нее из нутра пониже пупа длинной, тоже из пластика, прозрачной трубкой.

Вместе с книжкой Саида прихватил ещё одну, почти такую же объемистую: "Большая игра на Кавказе". Накануне, тоже с дарственной надписью, презентовал мне её на Книжной ярмарке молодой профессор истории, доктор наук Владимир Дегоев, осетин: давно в столице, должен прямо сказать, не встречал такого дельного, такого всестороннего и такого открытого исследования, написанного уверенной и неравнодушной рукой.

И вот я читал сперва о дорогих сердцу каждого кавказца Чёрных горах, в которых среди забытой в городах первозданной чистоты бродил Саид рядом с народным целителем-"травознаем", а потом откладывал тяжелый лорсанукаевский том и тут же раскрывал "Большую игру": Кавказская война и нынешние затяжные конфликты, которые точной калькой накладываются на прошлое... Неужели одним только неумолимым временем? Которое не меняет даже состав заинтересованных в бедствиях России ближних и дальних государств...

Откладывал дегоевский том и снова брался за книжку Саида: казалось, перемежая одно другим, как будто легче было добираться до главного, до чего мы все вместе все-таки не доберемся никак...

Саид рассказывал о своем старшем друге знаменитом танцовщике Махмуде Эсамбаеве, которого ему не один раз пришлось сопровождать в поездках по Кавказу, рассказывал очень интересно, и я, улыбаясь не только в собственные усы — уже и в бороду, давно в бороду, размышлял: конечно, с кем поведёшься — того и наберёшься... Вот, мол, она кроме прочего откуда — лезгинка в профессорском кабинете немецкого госпиталя!

Посмеиваясь уже над собой, подхватывал свою "шашку-полторашку" и, как на процедуру, уходил в места не столь отдалённые, где нашему брату не до смеха... Чтобы невольных слёз не видать было, сразу шел умываться, забирался потом на очень высокую кровать, прислонялся спиной к стоящим торчком подушкам. Нащупывал ту или другую книжку, долго сидел, не открывая, а всё продолжая размышлять.

И все мне представлялся уже не Саид, нет — как будто другой какой смертельно больной и смертельно уставший человек, который на краю пропасти, что называется "Большая игра на Кавказе", взрывается вдруг всепобеждающей, бесстрашной лезгинкой...

"СТЕНЫ КАМЕННЫ ПРОБЬЁМ..." Российская Академия наук и Фольклорный центр, при котором значится ансамбль старых моих друзей "Казачий круг", проводили совместный семинар на такую любопытную тему: "Мужское начало в традиционном и современном творчестве"... Понурые московские задохлики ученого вида попытались было задать на нем тон, но натолкнулись вдруг на такое энергичное сопротивление ребят из провинции — не только безусловно толковых, напористых, но и блестящих эрудитов. Как мне за них было радостно: сибиряков, архангелогородцев, кубанских казачков, которые привезли с собой и корректных молодых специалистов-историков, и разбитных певцов с плясунами в национальных костюмах, и дюжих, под скобку стриженых молодцов-рукопашников в мягких сапогах. Были тут преподаватели школ, руководители детских клубов, сами участники фольклорных коллективов, и все это в них очень чувствовалось: живое дело сквозило в независимых, полных достоинства словах и незримо стояло у каждого за спиной, когда велеречивых москвичей слушали... Что делать: говорили они на разных языках.

Если "академики" все больше напирали на общечеловеческие ценности и примеры приводили то из "Властелина колец", а то из "Приключений Гарри Поттера", то провинциалы тащили их на родную грешную землю, вглубь собственной истории: один цитировал собирателя северных былин Бориса Шергина, а другой, не смущаясь нисколько, громко затягивал на трибуне старинный сибирский сказ.

"Боевая артель ряженых", "Воинская сказка", "Система тайных союзов" — каких только не было интереснейших сообщений, которые, ну почти напрямую, соотносились с нашим малопонятным временем.

Многое из того, что вспоминалось, несло в себе такой мощный заряд народной воли, что я вдруг принимался записывать за очередным докладчиком непокорную частушку:

Нам хотели запретить

по этой улице ходить.

Стены каменны пробьём —

по этой улице пройдём!

И те и другие сходились в одном: молодёжь инфантильна и ленива, она выпала не только из традиционной культуры — становится всё дальше от современной, и одна из главных причин этого — эгоизм, неизбежный для единственного в семье — без братца и сестрицы — ребёнка. России нужна полноценная многодетная семья.

— Так почему же вы в таком случае так яростно выступаете против фаллического начала в творчестве?! — не вытерпел председательствующий из "академиков" — перебил выступавшего новосибирца Андрея Каримова, руководителя союза боевых искусств "Щит". — Само это слово, "фаллос", я заметил по реакции в зале, вызывает у вас неуважение — почему?!

Невысокий, но широкоплечий, крепко сбитый Андрей долго смотрел на перебившего его председателя — словно внимательно изучал. Твердым негромким голосом разъяснил:

— К фаллосу как раз отношусь с большим уважением. Именно потому и против, чтобы на нашем благородном собрании им тут бесконечно трясли. С ним как с казачьей шашкой: без дела не вынимай — без славы не вкладывай!

"ЭФФЕКТ ЛЕЙБЕНЗОНА" Давно уже собирался рассказать эту историю...

Пожалуй, через годок после того, как Лейбензон помер — так и тянет написать, как всегда о нем было — Юрка Лейбензон — так вот, через годок после этого защитивший докторскую Игорь Каленский решил собрать нас, нескольких новокузнецких "старичков", на Старом Арбате: обмыть диссертацию.

Дело не в том, как рухнули наши надежды найти "кафешку" — именно так, слишком, выяснилось, панибратски, новоиспеченный доктор называл эти дорогущие на модной московской улочке достаточно мерзкие харчевни. Речь о другом.

Когда мы уже стояли на жгучем ветру, якобы в затишке примостившись у столика рядом с подобием сельской автолавки с приподнятым над окошком козырьком, Федя Науменко вдруг спросил у меня:

— Лейбензона давно видел?

— Как? — смешался я. — На похоронах... или ты ничего не знаешь?

— На чьих похоронах? — не мог Федя "врубиться".

— Не знаешь, что Юрка умер?

— Да брось ты! — не поверил Федя. — Совсем недавно звонил мне...

— Лейбензон? Звонил?! Когда это могло быть?

— Ну, может с полгода назад... может, чуть больше.

— Ты что, Федь?.. Он уже года три перед этим в жестоком параличе был и ничего не помнил!

— Да ла-адно! — отмахнулся от меня Федя. — Все это время он мне звонил... Пьяный. Как заведется!.. А помнишь, Федь, в пятьдесят восьмом зимой... и как начнёт-начнёт! Кого не припомнит. А сам — еле языком ворочает... Я говорю: Юрка! Паразит. Неужели до сих пор поддаёшь? А он: а что, Федя, остаётся? Поздно менять привычки, уже поздно!

Тут стало до меня доходить.

Лариса, жена его, бывало, говорила, когда я звонил:

— Тебя-то он помнит. Нет-нет, да спросит даже: как там Гарюша — не объявлялся?.. Хорошо, что позвонил: сейчас поднесу ему аппарат...

Взялся Феде рассказывать, как Юрку хоронили.

Лето, август, из старых сибирских друзей в Москве — почти никого, да потом ведь надо звонить, одного через другого искать, а когда самому тебе — неожиданно: завтра в двенадцать.

Были только Валентин Фоминых и его Валя. Вместе оглядывались: откуда-то, из Астрахани, что ли, должен был прилететь Карижский, был там, в командировке, но ему передали, когда он домой звонил; сказал, что прямо из аэропорта — на похороны... этот чего не пообещает: бывший комсорг — привык!