Газета День Литературы - Газета День Литературы # 96 (2004 8) Страница 17

— На две минуты. Зашел поздравить с Новым годом!

— Мы как раз собрались по этому поводу. Пошли.

— Да нет, — замялся он. — Я, наверное, не впишусь в эту компанию... Да у вас, наверное, шампанское, а я предпочитаю водку. Я тут с собой прихватил. Подождут пять минут, пошли в ваш кабинет...

Я не стал спорить. Я сам знал, что он не впишется, потому как был он не то чтобы из другого мира, но он, еще недавний капитан-военврач, специалист по тропической медицине спецназа ГРУ Генштаба Советской АРмии, всем своим существом был еще там, он еще не совсем вернулся со всех своих тайных и полутайных войн, а их у него за спиной, кажется, было шестнадцать. Нас с ним свела его последняя война, в Югославии, где оказались ненужными специалисты по тропической медицине, и он стал на ней истребителем танков.

— С Новым годом! — поднял стакан он.— За то, что мы вернулись живыми с этой войны!.. Мы не проиграли ее, нас предали...

— С Новым годом! — я поддержал его тост с некоторой неловкостью, как бы не имея права на него. Я не был на этой войне сторонним зрителем, но, в отличие от него, я не брал в руки оружия, хотя, конечно, пуля — она дура.

А для него это была первая война, на которую он попал не по службе, и в то же время не совсем добровольцем. Уже не было Советской Армии, так как не было уже Советского Союза, и он поехал на нее, чтобы, как говорил, "нагрести немного зелененьких", которые теперь окончательно управляли миром, чтобы на них вытащить из ныне самостийной Украины свою семью, а точнее, из Ужгорода, где некогда базировалась его отчаянная дивизия спецназа и где он, после пятнадцати своих войн, счастливый до ушей, получил квартиру.

Семью он, вернувшись из Югославии, потихоньку вытащил и теперь в госпитале ветеранов Великой Отечественной войны врачевал подобных себе бедолаг уже из следующих поколений, чудом вернувшихся с новых, незнакомых ему войн: Карабаха, Чечни, Таджикистана...

Из трезвого — из него слова не вытянешь, но сегодня, судя по всему, он поздравлял меня с Новым годом далеко уже не первого:

— Я не знаю, как сложилась бы моя судьба, не прочитай я случайно тогда, перед Югославией, ваши статьи. Ведь, скорее всего, как мусульманин по крови, я оказался бы на другой стороне. Тем более, что там мне заплатили бы гораздо больше, и у меня была бы раньше вероятность вытащить семью из Ужгорода. И уж точно — больше бы заплатили хорваты...

Я молчал. Не только потому, что по моим некогда романтическим понятиям на святые войны идут воевать не за деньги или в том числе за деньги, — это был для меня уже пройденный этап. Я молчал потому, что с некоторых пор мне вообще не хотелось вспоминать о Югославии как факте своей биографии, потому что там я, русский, второй раз после России потерпел свое жестокое поражение.

После всего, что случилось с Россией, Сербия, наверное, не только мне мнилась пусть и небольшим, но живущим общим стремлением и дыханием, гордым и монолитным островом, своеобразным форпостом, стоящим на страже славянского и православного мира. И когда, наконец, полный трепетных чувств, я оказался в Белграде, первое, чем был неприятно поражен: центральная его улица — имени князя Михаила — оказалась как бы копией засиженного, словно мухами, всякой нечистью Арбата; к гостинице, куда только что меня меня поселили, на моих глазах припарковался, буквально ударившись бампером в стену и перегородив узенький тротуар, прошитый пулеметной очередью, с выбитыми стеклами, "пежо". Переднее пассажирское сиденье было в крови, а водитель, с помощью прохожих тяжело выбравшийся из автомобиля, был ранен в ногу. Он отдал выскочившему на удар машины в стену портье жетон-направление госпиталя, в котором ему сделали перевязку, из-за нехватки мест там принимали только тяжелораненых, показал на окровавленное сиденье: "Получилось, что он прикрыл меня, принял всю очередь на себя, царство ему небесное, попутчик, даже имени не знаю..."; и тут же на улицу выметнулась так называемая студенческая демонстрация, каких я в свое время насмотрелся в Москве первопрестольной: волосатые, немытые, неопределенного пола молодые особи с наркоманенными глазами требовали сексуальных свобод, немедленного прекращения войны и вхождения Югославии в славную западную демократию, в то время, как их полуголодные сверстники гибли в окопах, на минных полях под Сараево и Вуковаром, в боях против этой самой западной демократии.

Конечно, было и другое: и в Белграде, и в самой Сербии, и особенно в Сербской Краине — и решимость стоять до конца, и самоотверженность, и героизм, в том числе русских добровольцев, и какая-то мистическая, даже пугающая любовь простых сербов к России — скорее, не к реальной, а к какой-то мифической, как град Китеж: к России, которой давно уже нет, а может, никогда и не было; а потом к ним придет жестокое похмелье-разочарование, когда Россия, от которой, кажется, и названия-то не осталось, их подло предаст, и мне в свой последний приезд в Югославию не просто стыдно будет смотреть сербам в глаза, а стыдно даже будет признаваться, что я русский... Но еще больше, пожалуй, меня нравственно придавило, уже в первый приезд в Сербию привело к выводу, что никакой победы не будет, и впереди — горькое поражение, когда я увидел, что сербы так похожи на русских (или, наоборот, русские похожи на сербов), может, в самом худшем — в своей внутренней национальной разодранности. У нас ведь как в России: если собралось вместе трое патриотов — значит, мы имеем, по крайней мере, четыре непримиримых между собой партии, каждая из которых претендует на конечную истину и особую любовь к России. Так вот: если собралось трое сербов, то таких непримиримых между собой партий, претендующих на конечную истину и особую любовь к Сербии, будет уже восемь, и если ты дружишь с представителем одной партии, то не имеешь права пойти в гости к члену другой — тебе устроят сцену ревности, граничащей с ненавистью.

— Что я еще пришел? — замялся он. — Я хочу показать вам одну вещь. Я давно хотел вам ее показать. Но всё не находил случая, что-то меня останавливало, а тут вот услышал, что вы собираетесь ехать на всеславянский съезд... Вы уж простите, что я принес вам такой необычный новогодний подарок.

Он полез в карман и вытащил сравнительно большой нательный католический крест, протянул его мне. Я инстинктивно убрал руки за спину.

— Зачем он мне?

— Нет, вы сначала его внимательно рассмотрите... Не бойтесь... Да возьмите же!.. Мне об этом раньше говорили, но я не верил, пока не убедился сам.

Я недоуменно взял крестик в руки.

— Читайте, что тут написано.

Я взял очки, включил настольную лампу: "GOD PROTEKT". Это, наверное, можно было перевести как "Господи, помоги!" или, скорее: "С нами Бог!"

— Дословно: "Бог поможет",— словно читая мои мысли, уточнил он. — Да-да, "Бог поможет". А теперь оттяните вот эту штучку, — показал он мне что-то вроде кнопки в основании крестика.

Я потянул.

Из тела крестика неожиданно вышло лезвие — так раскрывается перочинный нож — и крестик в моих руках превратился в крошечный кинжал.

Я растерянно молчал.

— Но, может, это какая-то базарная поделка?— наконец, сказал я. — Своего рода дурацкий сувенир?

— Нет,— усмехнулся он.— Мои ребята сняли его с убитого хорвата-усташа. Наверное, это мародерство — снимать с убитых нательные кресты. Но когда они увидели, принесли мне. И когда я увидел... Я решил, что об этом должны узнать все. Вы должны написать об этом.

Он щелкнул этим нательным крестом-кинжалом, закрывая его.

— Помимо того, что я специалист по тропическим болезням, я — военно-полевой хирург. И могу авторитетно сказать: им запросто можно вскрывать яремные вены врага.

— Но, может, у него другое предназначение?

— Точить карандаши?— усмехнулся он.— Бросьте, вы лучше меня знаете, для чего предназначен этот крест-кинжал...

— Но зачем он мне?!

— Чтобы помнили. Чтобы не самообольщались. Не самообманывались, собираясь на свой славянский съезд... В этом,— ткнул он пальцем в крест-кинжал,— вся суть католического креста. Как и роль католичества в этой войне. Как и суть католичества вообще. Католичество — тайный кинжал-жало, замаскированный под христианский крест... Я долго не решался вам этот крест показывать. Помимо всего прочего, я знаю, вам тяжело вспоминать Югославию... Я могу уже сейчас сказать, что ваш всеславянский съезд обречен. Правда, я не совсем знаю его цели. Если чисто этнографические, ностальгические — одно. Но если политические, с попыткой какого-нибудь объединения — это не просто обречено на провал, это...— он махнул рукой.— Кого вы собираетесь объединять?! На какой платформе? Всего лишь на том — что вы одной крови? Так можно пойти еще глубже и окажется, что все народы когда-то были одной крови, один народ. Но Господь Бог не случайно рассеял его на разные народы, на разные языки. Вы, разумеется, знаете, почему. Чтобы они, постоянно выясняя отношения между собой, больше не пытались строить вавилонскую башню в небо, стремясь таким образом подняться до Бога, стать с ним равным, а может, и заменить его собой. Может быть, по этой причине и вы, славяне, разбежались в истории: сначала на западных, южных и восточных славян, потом каждые в свою очередь: восточные, к примеру, на русских, украинцев и белорусов... Может быть, это не только черта вашего характера, потому что вам легче договориться с немцами, французами, всякими другими зулусами, помогать им, чем с самими собой?! Может, это тоже Божье предначертание?.. Вы не обижайтесь, что я, татарин, вам об этом говорю. Потому что мне больно за вас. Потому что, наверное, я вам не чужой, как и сербам, хотя воевал на их стороне за деньги, но я все-таки воевал на их стороне.