Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин Страница 17

В своё третье состояние Циолковский пришёл после смерти — когда страна искала исторической основы космическим полётам. Циолковский, и так-то удивительно хорошо вписывавшийся в советскую науку, тут отказался как нельзя кстати. Он действительно отец советской космонавтики — именно так.

Когда советская космонавтика зарождалась, то нужно было найти идеологического предшественника. Ими оказались Кибальчич с реактивной ракетой, нарисованной перед смертью, и Циолковский. Но у Циолковского были заведомо лучшие стартовые условия — советский орден, реклама во время компании по борьбе с космополитизмом — Россия родина слонов, первый самолёт Жуковского (Кстати, Жуковский презирал Циолковского несказанно), первый паровоз Черепановых и тут же реактивное движение Циолковского и проч., и проч.

С этого разгона умные пропагандисты вырезали у Циолковского всего Космического бога марранов, все мыслящие атомы и евгенику — и назначили Отцом русской космонавтики — из лучших рациональных побуждений.

Наконец, четвёртое состояние Циолковского явилось широкой публике в тот момент советский космический челнок погиб под стенами своего ангара — точь-в-точь, как корабль аргонавтов.

В этот момент вспомнили о Циолковском как о мистике. Потому что когда разрушена иерархическая система знания, наступает великий час мистиков. Кто написал уравнение: Мещерский или Циолковский — никому не интересно. Теософия и спиритизм, будто радостная весёлая пена, сопровождают подлинную демократию.

Нынешние неграмотные комментаторы, которые не знают разницы между угловой скоростью и линейной и пытаются оправдать критику Эйнштейна Циолковским, просто возвращают Циолковского в его родную мистику.

Он похож на крошку Цахеса — он не был самозванцем, но всё повернулось так, что раз за разом ему приписывали странные заслуги. Ему, как промышленные области национальным республикам, передали уравнение Мещерского, закрыли глаза на все его кампанелловские безумства. Это был удивительный случай мистика, которого материалистическое государство извлекает из небытия и ставит на пьедестал.

В конце тридцатых, когда выкосили всех материалистов-практиков, звезда Циолковского сияла по-прежнему. Но от упыря-Лысенко его отличала жизнь бессребреника и монаха. Циолковский был настоящим наследником Фёдорова — и в том, что его похоронили среди живых, на большой городской площади.

Как-то, в табачном дыму я разговаривал с одним человеком о теории мыслящих атомов Циолковского. Собеседник мой слушал вежливо, а потом с тоской произнёс:

— Дело-то не в этом, не в этом дело. Циолковский был учителем в Боровске. В Бо-оров-ске! Ну, какие ещё могут быть вопросы? Вот ты был в Боровске?

Я был в Боровске очень давно — года тогда начинались на семьдесят. Тогда я ползал по монастырю пауком — стены монастыря были разбиты и показывали давнюю и грамотную работу гаубичной артиллерии. И для меня поездка тогда обернулась для меня личными неприятностями, но я не знал, что так всё связано.

— В Боровске! В Боровске! — назидательно закончил мой собеседник.

Циолковский оставил след в Боровске, хотя родился под Рязанью, а жил в Вятке и Москве. В то время, Циолковский думает выйти на свет и начать жить в колыбели, на расстоянии двухсот вёрст от него русский писатель двадцати девяти лет от роду пишет: "Денег нет. Прошла молодость!". Севастополь срыт, у России нет флота, в воздухе пахнет реформами и невнятицей.

Наука и у Толстого, и у Циолковского — нечто мистическое. Незадолго до смерти Лев Толстой написал статью "О науке". Это, собственно, даже была не статья, а ответ одному крестьянину, приславшему Толстому письмо с вопросами. Статья эта при первом чтении вызывает чувство некоторой неловкости — старик проповедует и призывает, да к тому же всё время неловко подставляясь под удар, рассуждает одновременно наивно и пафосно.

Суть этого рассуждения в том, Толстой пытается ввести нравственность в науку. Задача, и правда, довольно безумная: введение идеологии в науку никогда ничего путного не приносило, как бы красиво не звучали произносимые при этом мантры. К тому же Толстой то объединяет науку и образование, то произвольно разъединяет их, говорит о науке то как социальном институте, то как о конкретных учреждениях.

На самом деле Толстой ведет разговор вот о чём: в его России только образование приводит к тому, что сейчас мы называем "вертикальным лифтом". Оттого существует культ образования, который служит источником чванства.

Потом Толстой придумывает критерий отделения науки от не-науки. Он разделяет "знания, называемые науками" на три вида: "первый отдел — это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т. е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел будут составлять все те многочисленные науки, цель которых — оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические".

Произведя это деление, Толстой последовательно отказывает всем этим разрядам называться науками: "Во-первых, потому, что все эти знания не отвечают основному требованию истинной науки: указания людям того, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Во-вторых, не могут быть признаны науками еще и потому, что не удовлетворяют тем самым требованиям любознательности, которые ставят себе занимающиеся ими люди. Не удовлетворяют же все эти науки, за исключением математики, требованиям любознательности потому, что, исследуя явления, происходящие в мире неодушевленном и в мире растительном и животном, науки эти строят все свои исследования на неверном положении о том, что все то, что представляется человеку известным образом, действительно существует так, как оно ему представляется".

Дальше Толстой говорит довольно много глупостей, перескакивая отчего-то на непознаваемость мира, и снисходительно позволяя точным наукам быть забавными "для людей, свободных от необходимого для жизни труда, исследования так называемых естественных наук о происхождении миров или органической жизни, или о расстояниях и величине миров, или о жизни микроскопических организмов и т. п., исследования эти не могут иметь никакого значения для серьезного, мыслящего человека, так как составляют только праздную игру ума, и потому ни в каком случае не могут быть признаваемы науками". Второй отдел, то есть "науки прикладные, т. е. различные знания о том, как наилегчайшим способом бороться с силами природы и как пользоваться ими для облегчения труда людского, еще менее, чем знания первого отдела, могут быть признаны наукой. Не могут такого рода знания быть признаны наукой потому, что свойство истинной науки, так же как и цель ее, есть всегда благо людей, все же эти прикладные науки, как физика, химия, механика, даже медицина и другие, могут так же