Дмитрий Быков - Хроники ближайшей войны Страница 18

Я отлично понимаю, сколь уязвима моя позиция. В конфликте лагерной администрации и блатного мира нельзя, по-хорошему, быть ни на чьей стороне. Самое лучшее для нормального человека – не попадать в тюрьму. Но если он уж в ней родился… А это так, потому что первый признак тюрьмы – именно антагонистический, непримиримый конфликт между народом и властью, война на уничтожение, без всяких там демократических процедур, когда нет другого инструментария, кроме бунта… Так вот, раз уж человек в такой тюрьме родился, лучше для него все-таки посильно протестовать против ее совмещения с борделем. Чистоты жанра никто не отменял. И если разъяренная блатота, больше всего на свете ненавидящая закон и порядок, идет крушить тюрьму, распевая «Марсельезу»,- можно не сомневаться, что построит она на руинах именно новую тюрьму, а не дворец культуры и даже не порядочный трактир.

Только потолки будут пониже да пайки поменьше – воры в законе делиться не умеют.

Так что продавать свою тайную свободу сочинять за чужую явную свободу беспредельничать лично я больше не собираюсь. Я уже знаю, какие темные ночи в городе Сочи.

2004-2005 гг.

Дмитрий Быков

Двести лет вместо

Александр Солженицын опубликовал второй том своего исследования «Двести лет вместе». Стало ясно, для чего оно затевалось. Сколько могу судить по прессе, копья пока не ломаются: народ либо вдумчиво читает пятисотстраничную книгу, либо пребывает в шоке. И то сказать: адекватная реакция на нее почти невозможна. Начнешь защищать евреев – сразу признаешься в собственном еврействе, да еще и злокозненном, злонамеренном, лживом, передергивающем и проч. А одобрять солженицынскую работу, с ее уж очень явной пристрастностью и очень специфическими выводами,- тоже выходит как-то не того. Для большинства либералов (кроме самых оголтелых) Солженицын остается святыней.

Нашим почвенникам, конечно, давно уже хотелось, чтобы евреев обругал кто-нибудь безусловно авторитетный. Кто-то, чьего авторитета не подорвешь. Не шизофреник Климов, не бездарный Личутин, не эзотерик-евразиец и не сектант-фанатик, а человек с мировой славой и безупречным прошлым. Даже Шафаревич не потянул – гуманитарии не могут оценить всей его математической гениальности. Теперь они вроде как дождались. В защиту русского ксенофобского почвенничества высказался человек, чьего авторитета, как полагают современные славянофилы, уже ничем не подорвать. И вот здесь они ошиблись действительно радикально.

Наше время хорошо одним: многое начинается сызнова, многое приходится делать с нуля, в том числе и репутации. Все деградировало, все сметено могучим ураганом, и можно высказать некоторые крамольные мысли, которые еще вчера вызвали бы громы и молнии на голову неосторожного оратора. Так вот: рискнем сказать, что крупные русские писатели были в большинстве своем людьми неумными, и ничего страшного в этом нет – по крайней мере, это никак не сказывалось на качестве их художественных текстов.

Подчеркиваю: речь идет о прозаиках. Гумилев не зря называл поэтов «самыми умными людьми на земле» и уверял, что любой, даже посредственный поэт будет управлять державой лучше самого изощренного политика. Поэзия – хотя она и «должна быть, прости Господи, глуповата» – в самом деле как-то благотворно влияет на ум: возможно, тут играет роль своеобразная комбинаторика, необходимость из тысячи словесных комбинаций выбрать лаконичнейшую и благозвучнейшую. Самым умным человеком России (что и Николай признавал) был Пушкин; поразителен ум Лермонтова и гениальная интуиция Блока, уже в восемнадцатом году понявшего, что большевизм – явление не столько анархическое, сколько монархическое. Необыкновенно умны были Цветаева и Мандельштам, чьи стиховедческие работы точнее и тоньше всего, что написали в XX веке профессиональные стиховеды. Короче, на умных поэтов нам везло, а вот с умными прозаиками напряги.

Книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» поражает именно глупостью: человек, двадцатитрехлетним юношей написавший «Страшную месть», несет такую откровенную и, главное, смешную чушь о пользе публичного чтения вслух русских поэтов, что публика не зря восприняла его книгу как прямое издевательство, несмешной и оскорбительный розыгрыш. Как только прозаик берется теоретизировать – пиши пропало: Достоевский гениален, когда говорит о психологии, но стоит ему коснуться геополитики, правительства или Стамбула – выноси святых. Толстой – пример наиболее яркий: положим, в «Войне и мире» есть еще здравые мысли, почерпнутые, впрочем, большей частью у Шопенгауэра,- а в «Анне Карениной», слава Богу, и вовсе нет авторских философских отступлений,- но все его земельные теории, его педагогический журнал «Ясная Поляна», статья «Кому у кого учиться: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», его Евангелие, из которого выхолощено чудо, а восточные реалии для простоты заменены на отечественные типа сеней и овина… Трудно представить себе что-нибудь более скучное, плоское и безблагодатное, чем теоретические и теологические работы Толстого. Статья же его «О Шекспире и о драме», равно как и трактат «Что такое искусство», поражают такой дремучей, непроходимой глупостью, что поневоле уверишься: великий писатель велик во всем. Неадекватность его больше обыкновенной человеческой неадекватности, в ней есть какой-то титанизм, временами смехотворный, но и внушающий уважение. Этот великий знаток человеческой и конской психологии делался титанически глуп, стоило ему заговорить о политике, судах, земельной реформе, церкви или непротивлении злу насилием. Вот почему толстовское учение и подхватывалось в основном дураками, и сам Толстой ненавидел и высмеивал толстовцев – очень часто в лицо. «Вы создали общество трезвости? Да зачем же собираться, чтобы не пить? У нас как соберутся, так сейчас выпьют»…

Некоторым исключением выглядит Чехов, который о мировых вопросах старался не рассуждать и откровенно скучал, когда при нем заговаривали на трансцендентные темы. Но некоторые обмолвки в письмах и свидетельства современников заставляют предположить, что и он в своих прогнозах (и в оценках людей) бывал близорук, как и в жизни, и при этом как-то особенно, от рождения, глух к метафизике. Вот почему и самые симпатичные его персонажи ущербны, плосковаты: нет второго дна, есть удручающая одномерность и пошлость, которую и автор прекрасно чувствует – только взамен ничего не может предложить, кроме помпезной и скучной демагогии насчет прекрасного будущего, в котором все будут трудиться, трудиться, а вечерами читать… Не стану напоминать, какую чушь периодически нес Набоков, как субъективны и завистливы его литературные оценки и насколько сомнительны политические – особенно замечание 1943 года о тождестве Гитлера и Сталина; а чего стоит его мысль о том, что переводить стихи можно только прозой, и многолетняя, полная оскорблений и напыщенности полемика со всем светом по этому поводу?!

Это не значит, что в России не было умных прозаиков. Были – но они не претендовали быть великими. В набор непременных качеств великого писателя у нас всегда входит великая глупость. Кто претендует быть только выдающимся – тот еще может спастись, как Трифонов, Маканин или Искандер, у которых вроде бы все данные для попадания в классики. Не хотят: понимают, чем дело пахнет. Кто хочет истинного величия – тот непременно обязан нести чушь, и чем чаще, тем лучше. (Может быть, и я не исключение, и все сказанное выше только подтверждает мою мысль.) Как послушаешь иной раз Олега Павлова, так и уверишься: великий. Может, прав тот же Искандер, говоря, что люди великой святости – почти всегда люди поврежденного ума. Более того: великий писатель, как мы уже показали, может быть и метафизически глух. Во всяком случае, человек слышащий никогда не напишет в книге вроде «Теленка»: «Как же верно и сильно Ты ведешь меня, Господи!» Да и книги вроде «Теленка», боюсь, не напишет.

Метафизическая глухота, вообще говоря, не есть порок. Не понимал же Толстой очевидных вещей, которые с такой наивной страстью пытался втолковать ему Иоанн Кронштадтский. У Солженицына с религией тоже крайне своеобразные отношения. Он в самом начале своей книги заявил, что рассматривает русско-еврейский вопрос вне его метафизической составляющей,- а тогда, извините, какой смысл? Это все равно как Ахматова говорила Чуковской, что она в Розанове все любит, кроме полового и еврейского вопроса; что же в нем тогда остается? Люблю арбуз, но без семечек, кожуры и сока… Русско-еврейская коллизия и в самом деле позволяет, по-розановски говоря, увидеть бездны – но не со статистической же точки зрения на нее смотреть! Впрочем, книга Солженицына есть безусловно событие позитивное и важное: этот автор обладает замечательным чутьем на самое главное. Главным вопросом тридцатых годов был вопрос об оправдании революции – и Солженицын начал роман «Люби революцию!». Наиболее полным выражением советской власти был ГУЛАГ – и Солженицын написал «Архипелаг». Сегодня написать «Двести лет вместе» – значит очень точно чувствовать главный вопрос времени; но книга-то получилась не о еврейском вопросе, а о русском. Этой очевидной вещи сам Солженицын не увидел, и это вполне в его духе, при всем к нему уважении. Человек, написавший «Письмо вождям Советского Союза», с его страшным преувеличением китайской опасности, и горы публицистики, в которой содержалась тьма несбывшихся прогнозов и неверных оценок,- и не может претендовать на подлинный исторический охват. Он поставил вопрос – и спасибо ему; а уж какой вопрос поставил – в этом мы должны разобраться. Первый том был, конечно, подступом: там доказывалось, что никто евреям особенно не мешал жить себе в России и чувствовать себя прилично. Погромов было не так чтобы уж очень много, а возможностей работать на земле предоставлялось сколько угодно. Но вот – не хотели они на землю, не чувствовали к тому таланта; во второй книге евреям опять ставится в вину тот факт, что они ну никак не желали пахать в Биробиджане и в случае чего его защищать. Отчего-то палестинскую землю они могут почувствовать своей, а русскую – не желают; наверное, хотят, шельмецы, в теплый климат. Правда, в Израиле слишком даже жарко и пустыня кругом… Наверное, это специфическая нелюбовь евреев к России: любую почву пахать они готовы, но вот эту – нет. Зато возглавить революцию, или оседлать перестройку, или занять командные высоты в русской культуре – это для них милое дело; и даже попавши в лагеря (иногда, случается, попадают туда и евреи) – они тут же устраиваются на лучшие места, «придурками» (!), и все потому, что свои своих тащат! Где один еврей устроился – тут же десятеро рядом. Подкормка идет с воли, денежки – ну и подкупают (начальники лагерей ведь тоже в основном евреи). А чтобы русский русскому помог – ни-ни! и денежек с воли не пришлют! Главное же – если и найдется честный еврей, который захочет не в санчасти где-нибудь греться, а на общих работах мучиться,- так его ж с обеих сторон и просмеют. И евреи не поймут, и русские не оценят. Потому – если ты еврей, то должен быть в месте теплом и хлебном, иначе не за что будет и ненавидеть тебя.