Паскаль Киньяр - Ладья Харона Страница 18

Красавец Палезо самодовольно улыбается и говорит:

— Если позволите, монсеньор, я попросил бы вас взвесить меня прямо сейчас.

На что губернатор сухо отвечает:

— Неужто ты не веришь слову губернатора порта? Или, может, ты сомневаешься в слове гугенота?

— Ни в коем случае! Конечно, верю! Нисколько не сомневаюсь! Мне просто интересно узнать, сколько это золота понадобится, чтобы сравнять его с моим весом. Вы ведь именно так обещали Тонону-Трактирщику. Я уже три дня как ем без перерыва.

Губернатор глядит на Тонона-Трактирщика, стоящего тут же, в зале. Приносят мясницкий безмен. Красавец-подросток раздевается донага. Присутствующие восхищаются его складной фигурою. Он католик, а, стало быть, обожает, когда им восхищаются. Его взвешивают. После взвешивания Красавчик Палезо, сияя, смотрит на груду золота, разложенную перед ним. Потом одевается, тщательно прихорашивается, вытаскивает череп из-под плаща и осторожно кладет его поверх золота, которое губернатор порта Ла-Рошель отсчитал ему, монета за монетой, выставив эту груду на всеобщее обозрение.

Все умолкают.

Палезо поворачивается к черепу и приказывает ему петь.

Но череп безмолвствует.

И как Палезо ни угрожает ему, череп не поет.

Палезо бледнеет, как мертвец.

— Ты солгал, — говорит губернатор.

— Пой! — ревет Красавчик Палезо.

В ответ — молчание.

Капитан делает знак своим солдатам. Тот, кто стоит ближе всех к Палезо, выхватывает из кожаных ножен длинный кинжал и несколькими меткими ударами приканчивает подростка. Кровь ручьями хлещет из всех ран, нанесенных солдатом. И эти ручейки сливаются в один общий, который течет к ногам губернатора и пачкает его шпору.

В то же мгновение череп, лежавший на бархатной подушке, запел ангельски чистым голосом.

Для этого он выбрал песнь «Час мщения». Губернатор порта Ла-Рошель не верил своим ушам. Музыкант, стоявший там же, в зале, сказал:

— Это голос Бернона-Малыша. Я слышал его в 1581 году на певческом состязании в парижском Марэ.

Губернатор порта Ла-Рошель был буквально очарован. Он слушал пение волшебной мертвой головы не только до конца дня, но и целую ночь. Однако по мере того, как проходили дни, губернатору и его окружению постепенно наскучило слушать «Час мщения», ибо это была единственная песня, которую умел петь череп. В конце концов его унесли на Чердак Гугенотов и оставили там пылиться.

Глава XLVIII

Царство теней

Когда Горький открыл для себя кинематограф, он тотчас окрестил его Царством Теней. 4 июля 1896 года Горький пишет: «Я говорю не о мире живых. Я говорю об ином мире — лишенном красок, лишенном звуков. Я говорю не о жизни, а о тени жизни. Из глубины экрана на нас стремительно надвигается нечто, состоящее из теней, ужасное на вид. Неожиданное явление призраков, повторяющих свои жесты для вечности, напоминает сонный кошмар, от которого так хочется спастись, проснувшись, только вот не всегда удается проснуться сразу. Увидев это зрелище, я покрылся холодным потом. Ночное видение возникает вдали, приближается к нам и, поглотив, исчезает все так же безмолвно»[81].

Десинхрония — это режим существования живородящих, то есть созданий, подвластных двум ритмам: они должны дышать в ритме бьющегося сердца, более древнего, нежели их дыхание.

Следы — на самом деле вечные загадки, поскольку они появляются лишь в отсутствие существ, которые их оставили за собой. Только присутствие самих этих существ могло бы объяснить их смысл. И это от следов исходит скорбная печаль, а отнюдь не от тоскующих животных, которые изучают их, пытаясь отыскать в глубине своей души лица, связанные с этими следами, имена или песни, которые помогли бы окликнуть их.

Десолидаризация и десинхронизация — вот удел тех, кто читает, и тех, кто пишет. Они, что называется, крепки задним умом, а ум их подобен лестнице, ведущей в ад.

Глава XLIX

Il Morto

Один живописец времен Возрождения взял себе псевдоним Il Morto (Мертвец). Настоящее его имя было Пьетро Луццо[82]. Вазари[83] писал: «Морто был необычным художником; едва представлялась ему свободная минута, как он спускался в подземелья старого города; также спускался он под землю в руинах и гротах кампаньи, окружавшей Рим, дабы изучать останки Античности, почему и называл себя Мертвецом.»

Глава L

Vis[84]

Почему людям суждено рождение без возрождения, тогда как растения возрождаются из года в год? Почему то, что называется по-французски la poussée — напор, усилие, рост, — так внезапно иссякает в нас? Почему не отрастаем мы вновь, подобно зубам, сменяющим в детстве молочные? Первая остановка происходит в возрасте семи лет; вторая в возрасте четырнадцати; к двадцати одному году мы перестаем расти, а в сорок девять все рушится безвозвратно.

Сила, побуждающая нас действовать, столь же далека от разума, как далеки от него молчание, волнение, ощущение, страдание.

В самом слове la natura[85] уже заложено понятие рождения. Родиться может все, что угодно, так устроена природа.

Агрикультура противопоставила два периода, которые в охоте были едва различимы. Люди сначала сеют (то есть погребают в земле), потом жнут (собирают новый урожай).

Смерть, упрятанная осенью в землю, и жизнь, победившая смерть следующей весной.

Время сельских работ изобрело эту победу над смертью в последующем сезоне. Та сила природы, которую первобытные люди чтили в диких животных, обернулась в новых временах тем, что китайцы называли che, римляне — vis, греки — phusis. Наводнения, ураганы, молнии также считались живыми существами, зверями. Даже камни и горы воспринимались как животные. Древние верили, что в камне, в скале заложена некая мощная сила, которая и обеспечивает им подобное долголетие. Такая вера в долговременное — «как у камней» — существование получила название «ветерократии». Первые города из камня строились не для живых. Эти лишенные света города возводились для мрака умерших, для тьмы, пронизанной лишь светом звезд, которым подчинено течение времени.

Сила — таково было первое значение латинского слова «virtus», французского «la vertu». Цицерон написал в «Тускуланских беседах»[86] (II 22): «Virtus есть свойство быть тем, кого зовут vir, так же как senectus есть свойство быть senex»[87]. Половые органы называются vires или, иначе, virilia. Глагол eviro означает кастрировать, выхолостить. Virtus — это приведение в действие сексуальной силы, свойственной мужчине (самцу), который оказался лицом к лицу с женщиной (самкой). Позже это слово получает другое значение — мужество героя, противостоящего рогатому зверю, который грозит человеку смертью. Это то, что обозначается буквой «альфа» в нашей современной традиции. Лицом к лицу (совокупление), лоб в лоб (коррида), телом к телу (римская борьба), поединок франков, средневековый турнир, дуэль при Людовике XIII и т. д. Vis — это действие, в котором безжалостно, неудержимо сталкиваются сила и презрение к смерти (fortitude). Virtus (напор) фасцинуса, vertu (жизненная сила) растения, valeur (ценность) монеты — все это объединено общим смыслом, все это — vis.

С позиций палеолита, в основе всякого действия лежит сила.

— Это сильней меня.

Так всегда говорят герои. Так действующее лицо (тот, кто говорит «я») определяет симптом (это «я» еще более «я»). Это сильней его. Такова кровожадная сила убийцы. Такова демоническая жестокость насильника. Таково демиургическое могущество Создателя. Такова — в узком смысле — сила (vis) понятия lа vertu.

Яростная сила быка, сок в стебле цветка сильнее, чем они сами. И то и другое можно определить французским словом virulent — ядовитый, опасный. Словом virus обозначали и сок растений, и сперму млекопитающих, и яд, извергаемый змеями.

Гениальность Павла[88] состояла в том, что он изобрел для всего человечества воскрешение, иначе говоря, вторую жизнь тела и духа после того, как Господь Бог завершит свой Страшный Суд. До Павла даже Иисус был смертным. Труд «возрождения» потребовал от Иисуса трехдневных усилий. Ему пришлось отвалить могильную плиту. Пришлось сделать так, чтобы Магдалина узнала его. Пришлось позволить Фоме коснуться руками его тела[89]. Пришлось идти пешком в селение Эммаус. И так далее.

Павел учит, что воскрешение — еще не залог вечной жизни.