Журнал Русская жизнь - Тираны (апрель 2009) Страница 18

Раньше ссылали целые народы в Сибирь, теперь объявляем голодовку. Какое паденье.

Но я понимаю и того, и другого.

А как не пожалеть? Хотелось ведь — чтоб открыл коробочки, а там оловянные солдатики: взял их, а они живые, поигрался, надоели — спрятал, и вот они лежат, а все равно живые. Хотелось ведь — волшебства.

А получается: открыл коробочку через десять лет, а там трупики, трупики. Летит тлен и прах. Вонь стоит.

Тиран — это тот человек, который попытался (осмелился) стать совершенно счастливым.

Что же вы, суки, не дали ему то, о чем он просил?

II

Да, я был в Эрмитаже. Там все покупное, не нашеТам мясистые бабы глядят похотливо со стенТам какая-то римлянка грудь предлагает папашеИ какие-то матери плачут о мертвом Христе

Это все нам чужое и нашей тоски не развеетПо грядущему миру, простому как шар голубойНе возьмут за живое амуры, венеры, евреиТолько ум искалечат, а нашу не вылечат боль

Я не верю в то, что в самом начале любым тираном (Сталиным, президентом Боливии, Михалковым или еще кем) движет примитивная жажда власти. В то, что потом им движет желание стоять у руля, не отдать этот руль любой ценой, — верю. В то, что любой победитель знает, где находятся кнопки, на которые надо жать, чтобы все получилось, — тоже верю (то есть, что он находится в безопасности, как бы нам ни казалось, что идет по грани). Но я также знаю, что почти изначально в нем живет понимание (физическое, на уровне еще не почувствовавшего этого в реальности пальца), как эта кнопка станет залипать. Что все кнопки на свете и все люди на свете предатели (это он тоже знает в самом начале, еще до всего), но он все равно идет к этим кнопкам и людям. Потому что по-своему любит их. Даже за то, что они — предатели.

И еще — я верю, что он отлично знает заранее, что будет медленно разлагаться заживо в своем кабинете от собственной же паранойи. Ну не в лесу же, в самом деле, живет: книжки читал, там все написано. Он все это знает, но все равно идет.

Потому что там — волшебство.

Поэтому мне понятно письмо-соболезнование от Пастернака Сталину в «Правде» (в стороне от коллективных соболезнований прочих писателей) по поводу подозрительной смерти жены уже заматеревшего вождя и учителя: «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел».

Естественно, как художник. И, естественно, думал.

Потому что он думал в эту ночь именно о себе, и ему вдруг стал понятен символизм поступка. Вряд ли так уж четко внутри себя сформулированный, даже осознанный.

И смысл этого поступка — очень простой. Каждый сделавший собственный прорыв по изменению пространства и мира об этом знает. Он знает, что волшебство неразменно, оно просто — есть. Стоит кубом света и воздуха над человеком, решившимся принять вызов высших сил. И за это все тебе удается. От тебя требуется только стоять и этот воздух и свет пропускать.

А потом куб начинает размываться каким-то тревожным чужим течением и первая волна спадает. И тут уже недостаточно просто быть. Чего-то там писать и чирикать. Или плести политические интриги. Тут требуется что-то реально серьезное. И тогда — интуитивно, не сам, не своими руками — тиран и художник приносят свою первую жертву. Не какими-то там далекими людьми (их до этого уже перехоронили пачками: тиран реально, художник символически), а свою жертву. Из тех, кто видел тебя голым. И, разумеется, не сами убивают — а отдают на заклание. Даже если это всего лишь самоубийство (как жена Сталина) или развод и разрыв по-живому (художник не хочет физически никого убивать, но убивает женщину, оставив и ославив, — убивает только за стихи, чтоб они — были).

Что там на самом деле происходит — никто не знает.

Но художник, как и сатрап, в определенный момент должен (хочет) переступить через смерть или публичное распыленье мужа, или жены, или другого близкого человека. Переступить через труп. В прямом смысле этого слова. Потому что они теперь мешают.

Вся печаль и мерзость этого шага в том, что теперь они будут мешать всегда.

И в ход пойдут (как у наркомана, зависимого от все увеличивающейся дозы уже рукотворного волшебства) все, кто попал под руку: ближний политический / поэтический круг, родные и близкие покойного, сам ты и еще полстраны и некоторые отдельные народности.

Тиран будет расчищать пространство у пьедестала (чтоб никто не подошел незамеченным: у китайских императоров что-то было подобное — не ближе чем на 10 метров), художник (все-таки какое мерзкое слово, если оно не касается впрямую рисовальщика) косит вокруг себя родных и близких, не приезжая попрощаться перед символической смертью. Косит — чтобы услышать новый свой голос. Чтобы опять оседлать волну.

Для этого вождь насилует страну и народ, а художник — самого себя.

Особой разницы я не вижу.

Дальнейшее — тоже немногим различно.

Тиран — закукливается (закрывается, запирается в кабинете: он уже видел этот страшный кабинет во сне). Художник — выворачивается.

Тиран резко забывает о своем детстве (все эти салки, садики, совочки, куличи — не для мифа, у тиранов — детство почти ересь), художник неожиданно о нем вспоминает и начинает его потрошить.

Железобетонная скорлупа закуклившегося тирана (в которой, как гад, он творит — на следующем неволшебном этапе — свои палаческие дела) ничем не больше отвратительна, чем вывернувшийся начинкой и перламутровыми внутренностями (живой требухой) — художник.

Тут волшебство уже совсем заканчивается и дышит почва и судьба (как и было обещано).

Под словом «почва» — надо понимать именно то слово, которое в реальном словаре: не земля, а скудный подмосковный участок, не шар земной — а брусчатка Красной площади, а под ней утрамбованный нечернозем (который так давно уже убился, что даже если убрать брусчатку, на нем никогда ничего не вырастет: проклятое место).

Но и это еще чревато чудом.

У художника еще остается бог, или то, что он под ним понимает. Как третья волна.

У тирана не остается ничего.

Жалко его.

Кому он там грозит пальцем, разбитый параличом и пролежавший несколько часов в мокрых штанах на полу в своем кабинете, когда вся дача забита охраной, но никто не смеет войти?

III

 Подожги Рафаэля, прокравшись, как тать, в Эрмитаж Пламя тигром чумазым побежит с этажа на этаж Подожги Рафаэля, к чему тебе очи мадонн Если сам ты, Емеля, с рожденья судьбой обделен

 (Сергей Стратановский, «Эрмитаж»)

Однажды я написал, что если бы у меня было много-много денег и мне пришлось бы организовывать фонд помощи чему-то или кому-то, то я бы организовал фонд «Против насилия и человеческого унижения», потому что одна из самых страшных и навязчивых тем и призраков в моей жизни — это мучительные переживания чужого унижения и беспомощности перед этим. Даже не дети, а солдаты, изнасилованные женщины, жертвы социального унижения, люди в тюрьме. Не успел я это опубликовать, как мне пришло личное веселое сообщение с просьбой включить написавшего в очередь на помощь от этого фонда. Как пострадавшего от меня.

Написавший был лично знакомый, и очень близко, со мной человек. Меня это тогда рассмешило.

Я любуюсь на людей, которые осознанно могут сказать любой тирании «нет». Эти люди мне кажутся первосортными. Даже вопрос о том, что они, говоря это «нет», объединяются в такие же жесткие и безрадостные тиранические объединения (с такой же ненавистью к инакомыслию) — меня не смущает. Я ими любуюсь.

Мне с ними никогда не сжиться.

Потому что необходимое условие для этого — это ощущение сверхценности своей личности и своих деяний. Я не чувствую свою личность сверхценной. Хотя мои деяния (стихи) стоят в десять раз больше стихов и деяний многих собранных в одну общую кучку свободных людей. Вот такой неприятный парадокс.

У меня есть знакомый 34 лет, похожий на десятилетнего мальчика (причем на десятилетнего мальчика с нарушением гипофиза, с неприятным цыплячьим лицом — впрочем, это лицо иногда светится, как на картине).

Я ему говорю (когда впадаю в ярость и гнев):

— Закрой рот! Ты урод и мокрица.

(Фонд «Против насилия и человеческого унижения» в действии.)

А он говорит:

— Нет, я красивый. Я — человек.

С ума сойти. Я бы никогда так не смог про себя сказать.

А все потому, что он чувствует себя первосортным, а я второсортным.

Все тираны чувствуют себя второсортными.

Когда нас будут делить там, на небе (на несуществующем для этого небе): этого в эту белую кучу, а этого (меня то есть) — в серую, в небытие или в другое превращение: под камень, в настоящую мокрицу, — я не удивлюсь. Туда мне совсем не хочется, но я не удивлюсь.