Русская идея от Николая I до Путина. Книга IV-2000-2016 - Александр Львович Янов Страница 18

обнаружил там-что бы вы думали? — метаполитику». Оказывается, знаменитый философ, обитавший в самом сердце победившего нацизма (вплоть до 1945 года он преподавал в Фрейбургском университете), глубоко разочаровался в вульгарном гитлеризме (столь же глубоко, скажем, забегая вперед, как Дугин в путинском цезаризме). И искал пути его преодоления. Но опять-таки, как Дугин, он был политически парализован еще более глубоким презрением к либерализму. В этой, казалось бы, безнадежной ситуации меж двух огней и придумал Хайдеггер свой «бросок вверх» — не ОТ политики, а К метаполитике «как сущности политики».

Тут, признаюсь, Дугин меня потерял. Может быть, нужна помощь философов-профессионалов, но мне почему-то кажется, что и для них это будет выглядеть абракадаброй. Хайдеггер, конечно, большой педагог, хотя и замаранный, как Иван Ильин, своим пристрастием к нацизму, но тут он, похоже, самого себя перемудрил. Я еще готов понять то, что следует дальше: «Тем самым политика становится для него [Хайдеггера] политической метафизикой, то есть областью, где определяются начала, смыслы, принципы и структуры, которые позднее ложатся в основу конкретной политики». Но что мог изменить этот хайдеггеровский «бросок вверх» в гитлеровской реальности, как могла его «политическая метафизика» послужить выходом из безвыходной ситуации, я решительно не понимаю.

М. Хайдеггер

Даже если предположить невозможное, что Хайдеггер был тайным вдохновителем покушения на Гитлера (немыслимое допущение, потому что действительные его вдохновители висели, подвешенные за ребра, в подвалах гестапо, а он как ни в чем не бывало продолжал преподавать), все равно устранение Гитлера не было бы выходом из идейного тупика. Ибо оно означало бы всего лишь тривиальную капитуляцию перед ненавистным либерализмом.

Так в основу какой именно конкретной политики должны были лечь все те «начала, смыслы, принципы и структуры», что так восхищают Дугина? Ответить на этот вопрос важно, потому что без этого мы едва ли поймем, что именно он предлагает в качестве альтернативы путинскому цезаризму и что замышляет в будущем, быть может уже недалеком. Но здесь, повторяю, вся надежда на философов. Им все-таки Хайдеггер ближе.

А я пока постараюсь показать, почему сегодня Дугин видит себя в ситуации, аналогичной той, в которой находился в 1940-е Хайдеггер.

«Патовая ситуация»

Основная его претензия к цезаристской системе в том, что «она не столько вырабатывает свой интеллектуальный дискурс, сколько стремится сдерживать либеральную гегемонию… Цезаризм не хочет и не может оперировать с миром идей: единственная идея для него либеральная, так как она составляет для него главную опасность». Строго говоря, это не совсем верно. В идейном арсенале путинского цезаризма есть и выкопанная из европейских архивов идея Освальда Шпенглера о «закате Европы», и доставшаяся от царских времен идея России как «моста между Востоком и Западом», и наконец идея «обновленной демократии» Ивана Ильина. Но в принципе Дугин прав: все это безнадежно вторично. Идейное творчество отсутствует в цезаризме как жанр, и его попытки в этом направлении жалки — не считать же творчеством идею «сакрального Херсонеса».

Но главное для Дугина все же другое: «Для цезаризма политика активной контратаки закрыта и недоступна. Поэтому политика его реакционная и контрреволюционная, но собственной позитивной повестки он не имеет». Без сомнения, этот поворот Дугина к «правому грамшизму» связан с его разочарованием в неспособности Путина довести до логического конца проект «Новороссии» — от Мариуполя до Одессы, по возможности прихватив по пути и Киев.

Контрреволюционность Путина свидетельствует о его незрелости. неготовности к консервативной революции. С точки зрения Дугина, доведенный до конца проект «Новороссии» означал бы окончательный разрыв с буржуазным Западом, расчищающий путь к этой консервативной революции. Под которой, как я подозреваю. имеется в виду некий рафинированный национал-социализм. Нет, не гитлеризм (не приведи Господь), разочаровавший не только Хайдеггера, но и Ильина, который, как мы помним, сбежал от него в Швейцарию. А какое-то чистое, беспримесное, патриотическое всенародное братство, которое Ильин поначалу увидел в нацизме. Скорее что-то вроде муссолиниевского фашизма, вдохновленного воссозданием великой Римской империи.

Ибо что есть цезаризм без «контргегемонистского дискурса» — без принципов, без смысла, без цели? Остановка в пустыне, бессмысленное топтание на месте? Он «не является подлинной альтернативой либерализму. Скорее это откладывание, колебания. половинчатость, вечно тянущийся компромисс, симуляция и тщета». Суровый, согласитесь, приговор путинскому цезаризму, по-своему не уступающий любым его либеральным обличениям.

Тут и начинается «хайдеггеровская» мука Дугина. Та же нелепая ситуация, в которой «прямой атаки на цезаризм проводить нельзя, так как этим непременно воспользуются могущественные силы глобального либерализма, то есть сама гегемония». Нельзя, но нужно. Ибо «все интеллектуальное цезаризму глубоко безразлично, в идеи он не верит». Но с другой стороны, и «у либерализма в России нет достаточно сил, чтобы на корню раздавить контргегемонию (то есть их, консервативных революционеров), так как главным своим противником он видит сильный, доминирующий цезаризм». В результате «возникает патовая ситуация»: нас не атакуют, но и мы не можем атаковать.

«Исторический шанс?»

Единственное, что возможно в такой ситуации, подсказывает Хайдеггер, — это «бросок вверх». Вот Дугин и говорит, что перед консервативными революционерами не только «открывается поле метаполитики», но «именно сейчас у метаполитики есть исторический шанс». Почему именно сейчас? Потому что именно сейчас цезаризм загнал себя в ловушку. Раздразнив массы соблазнительным проектом «Новороссии», он неожиданно и необъяснимо для этих перевозбужденных масс дал задний ход, совершенно очевидно испугавшись окончательного разрыва с Западом. Этот испуг для масс тем более необъясним, что сам режим им и втолковал, что Россия НИКОГО НЕ БОИТСЯ, что, так сказать, «Красная армия всех сильней».

Алексис де Токвиль учил - и это классика, — что революции происходят не из-за экономических бедствий, а из-за несбывшихся ожиданий. Это, я думаю, и имеет в виду Дугин, когда говорит, что именно сейчас настал момент, делающий метаполитику «.полем наивысшего приоритета». Это, похоже, почувствовал и Григорий Ревзин в своей недавней тревожной колонке «Зима близко». Российские элиты, говорит Ревзин, оказались вдруг «уверены, что дело идет к катастрофе». И накрыл их «синдром коллективной обреченности».

Поначалу колонка может вызвать у читателя недоумение. Где увидел Ревзин надвигающуюся катастрофу? Кто может воспользоваться замешательством власти, если нет вокруг и отдаленного подобия большевиков семнадцатого года? Нет даже, если уж на то пошло, ничего подобного оголтелым «патриотам» 93-го. И «базис» хоть и шатается, но стоит. Так откуда «синдром коллективной обреченности», который почувствовал Ревзин, и почему многие с ним согласились? Непонятно, откуда возьмутся те «50 тысяч психов» (цитирую), которые перевернут все вверх дном и которым никто — при всеобщей апатии — не станет противостоять?