Субъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь - Познер Владимир Владимирович Страница 18

Любопытно, что добились своего только две страны: Косово и Абхазия, но только получившие военную помощь извне: Косово – от США, Абхазия – от России. В их «независимости» (кавычки использованы мной вполне преднамеренно) были заинтересованы другие государства: уход Косово – удар по не желающей подчиняться американской политике Сербии; уход Абхазии – удар по Грузии, повернувшейся лицом к Западу и стремящейся в НАТО. Ни жители Квебека, ни шотландцы, ни каталонцы, предоставленные самим себе, не совершали бы этого шага.

Вряд ли найдется квебекианец, который на вопрос «вы – канадец?», ответит утвердительно. Но на первенстве мира по хоккею с шайбой он будет страстно болеть за сборную Канады. Шотландец всегда с гордостью подчеркнет свое «шотландство», но будет отчаянно болеть за сборную Великобритании по футболу. «Каталонец я, не испанец!», слышал я неоднократно, будучи в Барселоне, но попробуйте сказать ему, что сборная Германии играет лучше сборной Испании.

Чувство принадлежности, национальной гордости – одно из самых сложных, оно на самом деле трудно поддается описанию, оно не передается с генами (русский ребенок, родившийся во Франции от родителей-эмигрантов, лишен этого чувства применительно к России), но тем не менее обладает огромной силой и часто используется властью для решения вопросов, которые не имеют оправдания.

«Ла Педрера»

Однажды – мне было лет семь – я спросил своего отца, что такое гений. Чуть подумав, он сказал:

– Жил-был мальчик. Звали его Карл Гаусс. Родился он в Германии в XVIII веке. Когда ему исполнилось шесть лет, его отправили, как и тебя, в школу. В классе было человек 30 таких же оболтусов, был всего один учитель, который учил их читать, писать и считать, и ему они сильно надоели. Однажды учитель нашел интересную книгу. «Как бы мне занять этих оболтусов, чтобы они тихо сидели и не мешали бы мне читать?», – подумал он. И придумал: «Дети, – сказал он, – сложите все цифры от единицы до ста. Кто первый получит ответ, того ждет награда». И сел читать. Не прошло и двух минут, как он увидел поднятую руку маленького Гаусса. «Тебе что, Карл, надо в туалет?» – спросил он. «Нет, господин учитель, у меня есть ответ», – сказал мальчик. «Что же получилось у тебя?» – спросил учитель, который и сам-то и не знал, сколько должно получиться. «Пять тысяч пятьдесят», – ответил Гаусс. «И как это получилось у тебя?» – полюбопытствовал учитель. «Очень просто, – ответил Гаусс. – Представьте все числа от одного до ста не столбиком, а линейкой. Возьмите две крайние цифры – один и сто – и сложите их. Получится сто один. Сложите следующие за ними две цифры, два и девяносто девять. Будет снова сто один. Потом три и девяносто семь – сто один. Получается пятьдесят раз по сто одному – равняется пять тысяч пятьдесят».

– И учитель понял, что перед ним гений, – сказал мой отец. – Гений тот, кто видит все не так, как остальные.

Я запомнил этот рассказ отца на всю жизнь. И он снова вспомнился, когда я стоял в Барселоне перед домом «Ла Педрера» гениального испанского архитектора Антонио Гауди. Он видел не так, как другие.

Я не стану описывать «Ла Педрера», равно как и другие творения Гауди. Во-первых, я не сумею. Во-вторых, это бессмысленно. Архитектуру, скульптуру, живопись надо видеть, музыку надо слышать.

«Ла Педрера» сначала не приняли, требовали сноса этого дома, который «нарушал правила». То, что нам непонятно, то, что противоречит нашим принятым нормам и представлениям, мы отвергаем, а порой и уничтожаем.

Этим мы отличаемся от гениев.

Кастельеры

Представьте себе: несколько сот человек собираются вместе и, строя этаж за этажом, возводят живую башню высотой с десятиэтажный дом. У основания башня широкая и, поднимаясь вверх, постепенно сужается, венчает же ее одиноко стоящий пятилетний ребенок, мальчик или девочка. На это невозможно смотреть, не затаив дыхание, это какой-то вызов, брошенный закону всемирного тяготения.

Говорят, что когда-то, в Средние века, так брали крепостные стены, оттуда название самой башни – кастель[9] – и тех, кто строит ее, – кастельеры. Время крепостей давно минуло, но кастельеры приезжают со всей Каталонии, чтобы в праздничный день возвести перед изумленным миром свои кастели.

Что это? Неодолимое стремление человека доказать самому себе, что он может все, а потом и еще немножко?

В стародавние времена, когда в Каталонии принимали нового короля, это выглядело так: Юстиций – лицо, специально выбранное для этой церемонии, – сидя на троне, говорил стоящему перед ним на коленях кандидату в короли:

– Мы, которые столь же хороши, как и ты, клянемся тебе, кто не лучше нас, признать тебя нашим королем и сюзереном при условии, что ты примешь все наши свободы и законы, но если нет – то нет.

В этих словах заключены гордость, чувство собственного достоинства, жажда свободы, все то, что, с моей точки зрения, делает человека Человеком. Особенно свобода.

Человек неосознанно всегда стремится к свободе, но именно неосознанно, не отдавая себя отчета об обязательствах, которые свобода накладывает. Быть свободным на самом деле гораздо труднее, чем быть рабом. От свободного человека требуется ответственность, раб же самый безответственный из всех людей: за него отвечает хозяин, раб лишь выполняет его волю.

В России сегодня довольно популярно мнение, что русскому человеку никакая свобода не нужна, что демократия – вздор, что русскому нужна «твердая рука», которая освободит его от хлопот и сама решит, как ему жить.

Мы не замечаем, как современные технологии, такие как Big Data, Facebook, Apple, Google, смартфоны, Amazon постепенно лишают нас свободы, лишают нас не только умения, но и желания самим решать свои проблемы, как они «взламывают» нас, получают доступ к нашим самым тайным желаниям, к нашим самым интимным сведениям и, получив этот доступ, начинают управлять нами.

Рождается новый тип рабства.

Но человек не может жить без свободы, без выражения своего «я».

Кастельеры тому доказательство.

Фламенко

Мне было лет десять, когда я впервые услышал фламенко. Именно так: услышал. Кто-то подарил мне двойной альбом Songs and Melodies of the World («Песни и мелодии мира»), который я стал слушать на подаренном же мне на дне рождения проигрывателе. Слушал с интересом, но без особых переживаний, и вдруг… резкий, горловой, рвущийся куда-то голос и гитарный перебор, какой-то неповторимый и неуловимый ритм. Потом хлопки, то плоские, то гулкие, и дробь каблуков. На обложке альбома против этой вещи было написано: Flamenco. И все. Так зовут исполнителя-певца? Гитариста? Когда я спросил отца, кто такой Фламенко, он, усмехнувшись, ответил, что не кто, а что: фламенко, сказал он, это танец.

Много лет спустя, будучи в Севилье, я, наконец, увидел фламенко и понял, что отец был прав, но не совсем. Потому что фламенко – это не танец, это не песня, это не игра на гитаре, это слияние воедино всего этого.

Описать не берусь. Скажу только, что фламенко – это всегда про печаль, всегда про любовь, всегда про смерть. И еще скажу, что кроме испанских цыган, никому не дано исполнять фламенко.

Что это за таинственный народ, цыгане? Почему он так занимал Пушкина («Цыгане»), Толстого («Живой труп»), Мериме и Бизе («Кармен»)? Ну, хорошо, для русской интеллигенции цыган являл собой олицетворение воли в душном царском обществе. А для французской? Нет объяснения.