Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин Страница 18

В «Левше» время спутано, как мочала. Казачий атаман Платов живёт на три десятка лет дольше, чем отмерила ему реальность.

Герои умирают за идею. Странник Флягин, сидя на дрожащей палубе парохода, рассуждает будто Шпенглер — будет война, по всему видно — будет. А, отвлёкшись, говорит — стало быть, умирать надо. За себя жить поздно. Монашеское надо снять, потому что воевать в нём неудобно, нечего идеей форсить, а умереть — к этому мы приучены, нам не привыкать.

Левша, умирая, хрипит о ружьях, чищенных кирпичом. Не надо, говорит, не портите калибр. Его не слышат, а ведь не о чем больше ему стонать, кроме как о поруганном его механическом деле, о государственном деле. Не о матери, не о невстреченной жене. О ружьях. Храни Бог войны, ведь стрелять не годятся. Мне умирать, а вам жить — с этими расчищенными ружьями.

Не слышат.

Лесков рано, может быть раньше других, если не считать Булгарина, понял, что делает с писателем общественное мнение. Он не проговаривается о своём знании, но оно чувствуется.

Лев Аннинский писал: «…Здравые суждения ни до кого не доходят. Ввязавшись в драку на свой страх и риск, Лесков добивается одного: он приводит в ярость всех. И если начальство ещё может как-то стерпеть его безумное здравомыслие, то общество — никогда. Лесков не почувствовал ещё неофициальной, но страшной силы общественного мнения, — той самой перемалывающей одиноких выскочек силы, которую злые языки называют «либеральной жандармерией», сам же Лесков назовёт со временем «клеветническим террором в либеральном вкусе»; очень скоро он ощутит на себе эту длань…»[41]

Кстати, Николай Семёнович в 1893 году написал рассказ «Административная грация» — рассказ этот имеет второе название «Zahme Dressur[42] в жандармской аранжировке». С этим текстом вышла сплошная неловкость, его напечатали только в 1934-ом.

Написано это было по следам событий в университетской среде Москвы и Харькова: «Помянулось здесь, как „рукою властною“ современный просветитель России Делянов изверг из Московского университета профессора Муромцева и Ковалевского, и сопоставилось это, с каким безупречным макиавеллизмом был „убран“ один неприятный властям профессор Харьковского университета И.И. Дитятин, при графе Дмитрии Андреевиче Толстом»[43].

Сюжет рассказа вкратце таков: время смутное, война с турками, ещё предыдущего губернатора застрелили в самой людной части города революционеры. На этом фоне власть борется и с невооружёнными либералами, а они — с властью. Губернатор с самым пламенным трибуном, преподавателем университета, сделать ничего не может, но вдруг этого преподавателя внезапно исключают сперва из одного «передового общества», «через неделю — из другого, а там и из третьего. И попечитель в удивлении доносит, что студенты его сперва на лекции в университете освистали, затем в ближайший же вечер в его домике все стекла в окнах побили… В газете, где ещё недавно каждую пустяковенную заметку его корпусом на самом видном месте печатали, вдруг от редакции заявление, что согласно единогласно выраженной воле сотрудников такой-то впредь участия не принимает… Ещё через неделю профессора нашли за городом на шоссе с простреленным виском и запиской, какую самоубийцы при себе на прощанье оставляют». На всякий случай губернатор распорядился, о полицейском карауле на похоронах, а туда пришли только двое сослуживцев и старуха-нянька.

Спустя некоторое время выясняется, что местный жандармский офицер вызвал к себе, как бы между прочим, главного завистника пламенного трибуна, вполне либерального адвоката, и, выйдя из кабинета, «случайно» забыл на столе фальшивую бумагу о денежном содержании университетского преподавателя из жандармского бюджета.

Этого и хватило: «Зная наше передовое общество, можно было рассчитать все действие так же верно, как опытный маркер слабым ударом кия гонит шар в намеченную лузу бильярда, какой и оказалась записка возле трупа на пригородном шоссе»[44].

Потом, правда, досталось и адвокату, когда жандармские секретари ясно показали, что никакой такой бумаги никуда не поступало, адвокат был покрыт позором — но «общество наше крепко задним умом».

Лесков, понятное дело, не одобряет ни губернатора, ни жандармов, ни высшего духовенства, которое, по сюжету, приложило к этому руку. Лесков, кстати, в начале своего писательства был, как бы сказали «охранителем», и этого ему не простило ни общество, ни потомки. Как бы он потом ни ругался на власть (совершенно искренне), тень прошлого следовала за ним. Тем не менее при Советской власти на этот рассказ о жандармской дрессуре ссылались, как на «одно из самых острых произведений в русской литературе, направленных против доносов и провокаций царской жандармерии в её борьбе с прогрессивной частью русского общества».

Но есть одно обстоятельство, которое ускользает при торопливом чтении.

Это характеристика самого общества — слов нет, власть-то во все времена нехороша.

Но отчего самая прогрессивная передовая часть общества, все эти интеллигенты времён Александра III, возвышенные студенты, члены благотворительных обществ и либеральные журналисты так лихо съели одного своего вождя, а потом — другого?

История эта повторялась неоднократно, и не в литературе только, а в жизни. Она повторяется и сейчас, причём даже в отсутствии жандармской дрессуры.

И ведь не то, чтобы не было дрессировщиков, просто никакой тонкости в них нет.

Вместо того что Лесков называл Zahme Dressur есть только «Wilde Dressur, вот этим манером — огнём и железом». Как бы криво не действовал чиновник, это не оправдание для кривизны прогрессивного человека — иначе чем он от этого чиновника отличается?

Иначе он не либерал-прогрессист, а просто ждущий вакантной должности такой же чиновник. И всё равно — как начнутся разногласия среди прогрессивных людей, так сразу их товарищи кричат о суммах из жандармского бюджета.

Это ещё и повод к внутреннему рассуждению о личной ответственности за собственные высказывания и обвинения. Вот у тебя зажат в руке камень — подумай сначала, повремени.

А так-то, конечно, Лесков рассказал о каком-то глубинном свойстве людей, той объединительной травле, которая людям свойственна. Что поделать с этим человеческим качеством — решительно непонятно.

Разве что о нём постоянно помнить.[45]

Один из томов лесковского собрания сочинений сожгли по указанию главного управления по делам печати. В царское, старорежимное, оговариваются источники, время. И эти источники намекают, что, несмотря на изменившуюся обстановку, в этом сожжении есть некий неясный почёт.

Всё это не анекдот.

И история Левши — не анекдот, хотя в манере анекдота про Левшу сняты фильмы и написаны книги. Даже у Замятина есть