Александр Проханов - За оградой Рублевки Страница 19

Как избавляется город от своих отходов, ежесуточно сбрасывая с себя мертвую кожу бытия, выползая из-под нее, как змея, проскальзывая торопливо в новый день? Как живое распоряжается мертвым? Как бытие, помещаясь на искрящейся тонкой кромке, отбрасывает от себя огромный остывающий шлейф изглоданной и оскверненной материи?

Мчатся по городу «мусоровозки» среди драгоценных иномарок, роскошных лимузинов, лакированных кабриолетов, выполняя угрюмые каждодневные маршруты. К мусоросжигательным заводам, что на окраинах, вдоль Кольцевой дороги. И на дальние кладбища отходов, «полигоны», где накопленные за день отбросы погребаются в котлованы.

На заводах, в газовых французских печах, сжигаются отходы больниц, мясокомбинатов, вивариев. Зараженная гнойная вата, кровавые тампоны операционных, ампутированные конечности, органы паталого-анатомических вскрытий, трупы подопытных собак, не идущие в переработку жилы забитых быков. Все, что насыщено болезнями, трупными ядами, источниками опасных инфекций. Печи обращают отходы в пар, в костную муку. Фильтры улавливают токсины. В атмосферу города излетают прозрачные водяные испарения, как незримые слезы убитых животных.

Иногда к «истопникам» обращаются со смиренными просьбами хозяйки умерших собак и кошек. Облаченные в траур, исхудавшие от горя, приносят обернутые в саван трупы дорогих домочадцев, с кем прожили в московских квартирах долгие годы, привязались к ним, как к членам семьи. Просят кремировать труп и вернуть «пепел милый», протягивая «истопнику» конверт с деньгами. Их просьбы охотно выполняются. Им отдается маленькая урна с теплой золой. Быть может, скоро, невдалеке от людских крематориев возникнут крематории для умерших домашних животных, где гробик с сиамской кошкой или спаниелем будет встречать служительница ритуального зала, произносить надгробную речь, утешая хозяйку, и под тихую музыку мертвый зверь исчезнет в траурной арке, приобщаясь сонму звериных душ. А урна звериного праха пополнит колумбарий с изображением кошек, собак и птиц.

Второй маршрут – от московских дворов, от продовольственных магазинов и рынков, за Кольцевую, по шоссе, за Москву, мимо деревень, перелесков, в закрытое, невидимое постороннему взору место, именуемое «полигоном», где днем и ночью ведется изнурительная борьба с лавиной отходов, напоминающих сползающий с Антарктиды ледник.

Место для «полигона» тщательно ищут геологи, в стороне от людских селений, подыскивая ложбину, чье дно покоится на глинистых породах, непроницаемых для воды. Такую ложбину углубляют, вычерпывают из нее почву и грунт, до глинистой толщи, сквозь которую не просочится влага, сохраняясь в этом огромном глиняном блюде. В ложбину вживляются бетонные дырчатые трубы, как на полях ирригации, протачиваются дренажи и желоба, по которым потекут зловонные ядовитые фильтраты. Их соберут в стоки, направят на станции очистки, обезвредят и выведут на поверхность, где их испарит солнце и развеет ветер. Мусор станут валить слоями, обезвреживать химикатами, прессовать тяжелыми катками, засыпать прослойками почвы, вновь закладывая начинку отходов, как в пирожном «Наполеон», покуда ложбина не переполнится. Тогда «полигон» законсервируют, засыплют плодородной почвой, посадят деревья, и через десяток лет на месте смрадного хранилища зазеленеют молодые дубравы и рощи. Но и тогда контролеры не перестанут брать анализы окрестных земель и вод, пробы воздуха, где все еще могут присутствовать молекулы ртути или кадмия, корпускулы радиоактивных металлов. «Полигон» – это химическая машина, заложенная инженерами в биосферу. Нечто среднее между аэродромом и мелиорированным полем, где в природу возвращается изнасилованная человеком материя.

Человечество борется со своими отходами, ведя беспощадную, с неизвестным исходом, войну. В мартены падают искореженные, отжившие машины, обломки бесчисленных механизмов, чтобы в кипятке расплавленной стали, в бесцветном слепящем свечении обрести новое воплощение. Кладбища и крематории принимают бессчетных мертвецов, как ворохи облетевшей древесной листвы. На свалки вывозится нескончаемый мусор человеческого общежития, чтобы в нем не утонули шатры кремлевских башен и шпили высотных домов. Храмы, где молится засоренная грехами душа, есть своеобразная очистительная станция, где возвращается чистота замусоренному духу, а батюшка-исповедник, выслушивающий на тайной исповеди чудовищные темные тайны, – есть своеобразное вместилище духовных отходов, которые отравляют и сжигают скорбящую душу священника.

Революции, словно бури, пропалывают гнилые корни мертвых слоев и классов, очищают забитые поры жизни, давая народам свежий глоток истории.

Если согласиться с этими аналогиями, то храм, где из «бесноватых» изгоняются миазмы духа, и «полигон», где уничтожаются миазмы материи, уравниваются в своем назначении. Гревская площадь в Париже, где отсекли голову королю Людовику, ничем не отличается от бетонной площадки «полигона», куда подкатывают один за одним мусоровозы, похожие на огромные липкие гильотины.

Они несутся ревущими вереницами на «полигон» по утренней бетонке. Ведомые молдаванами, татарами, мордвинами, приехавшими в Москву на заработки из захолустных, охваченных безработицей селений. Изможденные, работающие на износ, торопящиеся совершить как можно больше ездок, гонят свои зловонные экипажи, считая часы, перевезенные тонны, заработанные деньги. Останавливаются перед шлагбаумом, где стражи «полигона» проверяют накладные, дабы не было несанкционированного груза. Процеживают содержимое контейнеров радиометрами, чтобы, не дай Бог, в мусоре не затерялся изотопный источник или железяка с наведенной радиацией. Разгрузка мусора на свалке ведется в присутствии наблюдателя, чтобы не просмотреть укрытый под отходами безымянный труп или использованный при убийстве ствол. Конфискованный таможенниками контрабандный товар – сигареты, консервы, куриные окорочка, как правило, недоброкачественные и отравленные, уничтожаются по акту. Сжигаются нарядные, с золотым ободком, пачки «Данхилл», источая зловонье клозета. Закатываются тяжеловесным катком банки с сельдью, брызгающие рыжей сероводородной струей. Воздух над «полигоном» туманится смрадом разложения, сыростью распада. В нем витают бесчисленные стаи птиц – чаек, ворон, воробьев, кормящихся у «синильного моря» свалки.

С горящими фарами, запаленный, потный, подкатывает горбатый мусоровоз. Водитель в кабине, черный, зазубренный, в грубом комбинезоне, жмет рычаги. В хвосте грузовика медленно растворяется заслонка, и оттуда выдавливается огромный спрессованный брикет мусора. Валится на землю, распадаясь, окутываясь паром. Следом – вторая машина, третья. Мусорные кубы выпадают из железного парного лона, словно машины в муках рожают. Но младенец тут же разрушается на рыхлые комья тряпья и объедков, и оранжевые тяжелый бульдозер ровняет груды, давит катками, прессуя чавкающий зловонный пласт.

Всматриваюсь в ворох мусора. Порванные разноцветные упаковки стирального порошка. Грязно-прозрачные целлофановые обертки. Раздавленные пластмассовые бутылки из-под пива. Капустные вялые листья. Разодранная, с остатками молнии, сумка. Консервная банка с блестящей металлической кромкой. Гнутая спинка поломанного старого кресла.

Служители «полигона» по виду мусора определяют, из какого района Москвы он доставлен. Богачи в элитных домах используют дорогие продукты в иностранных упаковках, банки с оливками, деликатесы в обертках, и в мусоре богачей можно отыскать почти новые, с малыми изъянами, предметы домашнего обихода, которые не ремонтируются, а выбрасываются, тут же заменяясь новыми. Бедные, рабочие микрорайоны почти не используют оберток, там – одни очистки, рваные газеты, доломанные до неузнаваемости предметы, истрепанные детские игрушки, изношенная до дыр одежда.

Если остановить взгляд на отдельном фрагменты мусорной кучи, мысленно обвести его рамой, то получится картина художника-модерниста – поп-арт Татлина, кубический этюд Пикассо.

Крупная, ярко-красная упаковка с зеленым английским словом. На нее наложился засохший букетик цветов. Тут же – металлически-рыжая, изрезанная ножом консервная банка. Из-под нее выглядывает излохмаченный шелковый абажур. На оранжевом грязном шелке покоится иссохший, из костей и перьев, труп голубя-сизаря. Хоть сейчас помещай в дорогую итальянскую раму, вывешивай на выставке современного искусства, у Марата Гельмана или в «Вельте», и множество искусствоведческих статей в «Коммерсанте», «Итогах», «Независимой» прославят шедевр неизвестного мастера, который устало сидит в кабине мусоровоза, вяло смолит сигаретку.

В чем тайна эстетики поп-арта? Что заставляет художника рыться в помойках, выхватывая «умершие» предметы – возвращать их в жизнь, сотворяя из «падали» искусство? Что побуждает человека, если он не бомж и не старьевщик, к посещению свалок, заставляет рыться в грудах «убитых» вещей, делает его археологом? Быть может, то, что раскопки Трои и подмосковная свалка – это хранилища исчезнувшего, мертвого времени, которое, соединяясь с живым, пульсирующим в человеке, силится восстать и воскреснуть? Обломок кресла, в котором дремала твоя любимая бабушка. Абажур, мягко освещавший мирные семейные трапезы. Букетик цветов, подаренный любимому существу. Игрушка, которой забавлялся твой маленький сын, когда утром, в пятне морозного солнца, сидел в кроватке и тряс разноцветным целлулоидным попугаем, а на окне, среди перламутровых сосулек, ворковал голубь-сизарь. «Поп-арт воспоминаний»…