Журнал Современник - Наш Современник 2006 #1 Страница 19

И вот 21 августа 1866 года, в воскресенье, игумен Парфений отправился верхом в Судак, где, по слухам, должен был получить в местном почтовом отделении семьсот рублей — огромные для тех мест деньги — за проданное монастырское вино. Уже в понедельник, к вечерней службе, он обещал вернуться. Но он не приехал ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Последний раз его видели в понедельник, часа в три дня, у поворота с Судакской дороги на Кизилташскую. У места, где эта дорога входила в горный лес, обнаружили потом истоптанную лошадями землю и несколько окурков. Среди местного православного духовенства и его паствы поползли настойчивые слухи, что игумена Парфения убили татары из села Таракташ под Судаком, чтобы ограбить или отомстить за былые притеснения. Окрестные леса, горы, дороги неоднократно прочесывали команды по двести человек крестьян, но им не удалось обнаружить никаких следов убийства игумена. Тогда, ввиду беспомощности полиции, дело передали в жандармерию, ведомство политическое. Здесь я позволю себе прерваться, чтобы разлить по второй.

Кубанский разлил, и они снова выпили.

— 16 сентября, — продолжал режиссер, — из Симферополя для производства следствия прибыл капитан корпуса жандармов Охочинский и с присущей жандармам энергией взялся за дело. Особенно тщательно, в отличие от полицейского следователя Безобразова, он допрашивал тех людей, которые последними видели игумена Парфения на Кизилташской дороге: некоего… — он заглянул в папку, -… Мустафу-оглу и его мать Фатьму Умерову, и выяснил, что после встречи с Парфением они увидели в лесу таракташского жителя Якуба Сале Акот-оглу. Он очень поспешно шел с горы, и когда Мустафа попросил у него огня, чтобы закурить трубку, Якуб почему-то отказал, чего с ним раньше никогда не случалось.

Охочинский считал себя психологом, и странного поведения Якуба для него оказалось достаточно, чтобы заподозрить его. На допросе Якуб показал, что, рубя в лесу хворост, он потерял своих волов и ходил в их поисках по всей округе. Охочинский потребовал указать в точности те места, где он был после встречи с Мустафой и его матерью. Когда Якуб назвал их, капитан не поленился вместе со становым приставом отправиться во все эти места и выяснил, что ни в одном из них Якуб не был. Припертый к стенке, Якуб показал на втором допросе, что до встречи с Мустафой слышал в лесу три выстрела, а потом, пройдя сто шагов, увидел мертвого игумена Парфения и трех местных татар — э-э-э… Сеит Амета, Эмира Усеина и Сеита Ибраима. Все они были родственники. Сеит Амет и Сеит Ибраим якобы тут же хотели убить Якуба, но он упал на колени и стал есть землю, обещая, что никому не расскажет об увиденном. Тогда преступники подняли тело игумена, перевалили через спину лошади и повезли дальше в лес, а Якубу приказали следовать за ними. Версты через полторы они остановились в котловане и заставили Якуба собирать хворост и делать костер. Потом они положили труп в огонь и стали ждать, когда он сгорит, подбрасывая хворост и разбивая кости дрючьями. Это якобы продолжалось с шести вечера до двух часов ночи. Лошадь игумена Парфения Сеит Амет застрелил, потом дорезал и спрятал, завалив лишайником и тутом.

Сидя у этого страшного костра, Якуб, по его словам, слышал разговоры преступников, что в бумажнике у попа не оказалось никаких денег, кроме мелких серебряных монет. В полночь они, навалив на последний несгоревший кусок трупа, кажется грудь, кучу валежника, отправились вместе с Якубом домой.

После этого признания Охочинский, мобилизовав все наличные силы, быстро и одновременно, как это делали в корпусе жандармов, произвел аресты троих подозреваемых, а потом столь же быстро вывез их поодиночке в русскую деревню Салы, за тридцать верст. При обыске у Сеит Амета нашли в шароварах около пяти рублей мелкой серебряной монетой — именно столько и в такой монете, говорили свидетели, было у игумена денег. Затем Охочинский пригласил нескольких помещиков из Судака и пятерых татар из Таракташа, и они, ведомые Якубом, поехали на место преступления. Якуб показал Охочинскому и понятым, где он увидел впервые мертвого отца Парфения, а потом повел в котловину, где, по его словам, производилось сожжение. Однако кострище было уже утоптано и забросано камнями. Когда раскопали золу, обнаружили много мелких обгорелых костей, — Кубанский снова заглянул в папку, — часть э-э-э…бедра, два сустава пальцев, части ключицы, несколько зубных корней, а также следы горения мягких частей тела и шесть сапожных гвоздей, но крупных костей, как ни искали, не нашли. Поскольку одну из косточек обнаружили шагов за пятьсот от пепелища, по дороге вниз, Охочинский предположил, что “оставшиеся кости куда-нибудь вывезены”. То, что удалось найти, капитан тщательно уложил в коробку на вату, а собранную золу распорядился переправить для хранения в Судакскую церковь. Вскоре полиция с помощью Якуба нашла в лесу закопанную не более чем на пол-аршина рыжую лошадь отца Парфения с отрезанной головой.

Приехав в Судак, Охочинский приказал собрать всех татар из Верхнего и Нижнего Таракташа и объявил, что они должны не только обеспечить безопасность свидетеля Якуба и его семейства, но и сами последовать его примеру, если им известно что-то об убийстве. После этого он допросил троих подозреваемых. Они ни в чем не сознавались. Тогда капитан распорядился отвезти их поодиночке в Феодосийский тюремный замок, а сам, передав дело полиции и прокуратуре, вернулся в Симферополь.

— Хорошая работа! — сказал Звонарев.

— Не спешите, не спешите, мой друг! Дальше начинается самое интересное. — Кубанский снова взялся за бутылку. — Вы как?

Размякший от хорошего коньяка, Алексей кивнул.

— Когда дело передали в феодосийский военно-полевой суд, за него взялся защитник Алексей Петрович Барановский, человек либеральных взглядов. Его сразу насторожило, что при наличии, в общем, солидных улик повис в воздухе вопрос о деньгах, полученных в Судаке игуменом Парфением, и не найдены крупные кости пострадавшего или их фрагменты. А может быть, он жив и скрывается? Отчего не берется в расчет его давнее желание покинуть Кизилташ, так и не удовлетворенное церковными властями? Были и другие вопросы: почему таракташские жители стали давать активные показания после того, как в селе появились на постое солдаты? Насколько вообще правомочны доказательства, добытые в тюрьме? Отчего Сеит Амет, рассказывая даже такие мелочи, куда спрятал уздечку, ни слова не сказал о том, куда вывезли крупные кости трупа? Не оттого ли, что ответы Сеит Амета сочиняли следователи, сами не знающие, где эти кости?

Барановский обнаружил также, что в ходе следствия не было произведено ни одной очной ставки. Он настоял на очной ставке Сеит Амета и Якуба в судебном заседании. Как всякий восточный человек в подобном положении, Сеит Амет вел себя эмоционально, кричал на Якуба, ему сделали три замечания, а потом прокурор, фактически взяв на себя обязанности судьи, подошел к обвиняемому, схватил его за кафтан и пригрозил: “Послушай, Сеит Амет, если ты не будешь слушаться и не замолчишь, то на тебя сейчас наденут кандалы”.

Но обвинитель давил не только на Сеит Амета. Барановский был адвокатом новой школы и придавал большое значение агитации в судебном заседании, активно использовал в своих репликах иронию и сарказм. Тогда прокурор потребовал от суда, чтобы он запретил защитнику обращаться к нему лично, а делал это в письменном виде. Это были, в общем, формальные придирки, но, к удивлению Барановского, судьи не только согласились с обвинителем, а еще и обязали защитника “не вперять в подсудимых пристальных взглядов”, не рисовать фигур на бумаге, так как это могут быть условные знаки для подсудимых, избегать резких выражений вроде “Я требую” и тому подобное. В таких условиях защищать обвиняемых, плохо знавших русский язык, Барановский, конечно, не мог. К тому же ему стало известно, что суд намерен добиваться назначения вместо него нового адвоката. Тогда он публично отказался от возложенной на него обязанности защиты подсудимых.

В итоге трех обвиняемых — Сеит Амета, Сеита Ибраима и Эмира Усеина — приговорили к повешению, а четвертого привлеченного по этому делу, будущего муллу Сеита Мемета Эмира, отправили в ссылку. Но дело приговором не кончилось, оно получило скандальный резонанс. Барановский активно выступал в прогрессивной печати, утверждая, что дело игумена Парфения сфальсифицировано от начала до конца. А через несколько лет один чиновник встретил за границей в поезде человека, который рассказал ему, что он бывший игумен Парфений, укравший сам у себя деньги. Будто бы его потом еще видели в Монте-Карло: за игорным столом зашел разговор о нашумевшем преступлении, и один из проигравшихся сказал с усмешкой, что он и есть тот самый сожженный игумен и проигрывает последние деньги Кизилташского монастыря. Конечно, любое значительное событие обрастает пухом легенд, но вот вам не легенда. Кровавое зерно, брошенное в землю, дает кровавый же урожай. Приказчика Сеит Амета Эсмерали казнили, а крымско-татарских националистов после революции семнадцатого года возглавил его потомок Сеит Амет, или Сейдамет, как тогда говорили.