Газета День Литературы - Газета День Литературы # 77 (2004 1) Страница 19

А когда замолчал он, как выключенный репродуктор,

Эдельстрём обнаружил, что он — в темноте одиночки,

что за ним не идут, на допросы его не таскают,

и не слышно ни Иоффе, ни надзирательских криков...

И ещё обнаружил подследственный Эдельстрём,

что теперь он — владелец невидимой библиотеки

сотен лучших стихов на прекрасных шести языках,

и не знает, что делать с нахлынувшим этим богатством...

ПРАКТИКА СТИХОСЛОЖЕНИЯ

Три недели, как музыка, в уши текла тишина.

Три недели не слышно дурацких вопросов Иоффе.

Три недели... Как быстро! И — снова с портретом знакомым стена,

и юрист в портупеях нахмурил суровые брови.

— Ваше дело вернули, — сказал он, душой скрежеща.

— Ваше дело доследовать мне поручили.

Подпишите, прошу вас... Готов я пообещать

срок не больше пяти, ну, и ссылку — так, года четыре...

Эдельстрём, поднимая глаза от искательной полуулыбки,

одного только ждёт: "Ты быстрее кончай лебезить!

Ты давай на матах! Ты ори! Ты работай дубинкой!

Не могу я твоё унижение переносить!"

…Наконец-то! Теперь опускается красная штора.

Он — на рыжем коне. Сабля. Шпоры. Движенья легки.

Он берёт в шенкеля, и во встречном полёте простора

возникают в сознанье, в размере галопа, стихи!

Языки позабыты — остались тоска и надежда,

гнев и нежность, животные вопли любовной мольбы,

созерцание неба и моря, случайность и неизбежность,

и багровые сполохи вечной жестокой борьбы...

Языки позабыты... Рождаются русские строки.

Как мучительно ищутся самые эти слова!

Работяга-душа воспаряет к пространствам высоким,

от банальных ходов, как с похмелья, трещит голова.

Так проходят часы. Запятые, отточия, точки...

Завершённые строфы ложатся на тёмное дно...

Снова — взрыв тишины, и ходячий покой одиночки.

Здесь никто не кричит — испаряется злости вино...

Ничего, подождём... Здесь другие найдутся картины.

Будут новые ритмы... И вот уже, вот уже, вот —

по балтийским волнам, где в глубинах урчат субмарины,

трёхмачтовое судно крутым бейдевиндом идёт.

Наклоняя бушприт, по воде — как с горы и на гору.

Опьянённые ветром, матросы ловки и лихи.

Барк несётся, качаясь... Во встречном полёте простора

возникают в сознанье в размере волненья стихи!

…………………………

СЛОВО ОБ УЧИТЕЛЯХ

Побудка, побудка, побудка!

Над городом долгий гудок.

На улицу выглянуть жутко —

за сорок и плюс ветерок.

Побудка! Гремит умывальник

осколками тонкими льда,

и зябко вливается в чайник,

мечтая согреться, вода.

По льдистым тропинкам блестящим,

под утренней бледной Луной

до школы пробежкой скользящей

— фигурки одна за одной.

В бушлатах и телогрейках,

в кирзухе, в подшитых пимах,

в шалёнках и рваных шубейках

под поясом на запах...

С тех пор пролетело полвека.

Той школы давно уже нет,

но теплится в памяти где-то

окошек оранжевый свет.

И в памяти давней не стынут,

образов многих светлей,

простые, как лики святые,

лица учителей...

В судьбе заменить их некем.

Назад обращая взгляд,

я вижу — как на линейке,

шеренгой они стоят.

Директор — красавец-мужчина,

враг ябедников и лгунов,

носитель майорского чина,

протеза и орденов.

Гремело, как гром, его имя.

Отважен, хитёр и речист,

был он психолог и химик,

художник, спортсмен и артист.

Жена его, томная дама,

по карте гонявшая класс,

попутно вбивала упрямо

манеры приличные в нас...

Физрук с океанской кокардой,

по лыжам экс-чемпион;

физик Саул из Гарварда,

"американский шпион";

русичка, ступавшая павой,

в тумане словесных тайн

(внучка мятежного пана,

сосланного на Алтай);

математичка-матрона,

пряма и строга, как фриц, —

воспитанница пансиона

благородных девиц.

А дальше — седой, невысокий,

подтянутый джентльмен,

привыкший к ранжирной стойке

далёко от школьных стен.

В глазах голубых навыкате —

иронии блеск озорной.

Его окружают на выходе,

его провожают домой.

………………..

…На стульях и на кровати,

на связках журналов и книг

расселись десятиклассники —

конечно, и я среди них.

Готовы сидеть и слушать

про Питер и про Кронштадт,

о боннах, чудных старушках,

о подвигах русских солдат,

и об искателях истины,

о предках древних родов,

и о поэтах таинственных

десятых-двадцатых годов,

о сабельных схватках жарких

на той, на гражданской войне,

о славном трёхмачтовом барке

на серой Балтийской волне...

И старые снимки покажет,

где мальчики в форме кадет,

и лишь об одном не скажет —

где пробыл он восемь лет...

Мы можем лишь догадаться.

А точный получим ответ,

когда с реабилитацией

Сан-Саныч получит пакет,

когда за три дня соберётся,

отправит свой книжный багаж...

На этом дорога прервётся

к нему на второй этаж.

Мы будем стоять на перроне,

построившись, как на парад,

и пялиться в окна вагона

с табличкой "Иркутск-Ленинград"...

На окнах раздвинуты шторки.

А в Питере ждёт их дочь...

…Мы в вузах сдадим на пятёрки

преподанный Санычем "дойч"!

Не сразу поймём, — уж простите! —

не сразу ответим себе,

что значит отдельный учитель

в отдельной людской судьбе...

Роман Сенчин ГАВРИЛОВ (Рассказ. Газетный вариант)

Однажды, в пылу спора, Станислав Олегович Гаврилов объявил себя антинародным и, естественно, тут же получил от оппонентов ряд колкостей, почти издевательств; в итоге тот спор он проиграл именно из-за сорвавшегося с языка "антинародный", но зато в дальнейшем уже не стеснялся, не ходил вокруг да около, а сразу говорил напрямую, что презирает народ, и объяснял свою позицию так:

"Народ, простые люди, — не что иное, как хищная озлобленная масса, столпившаяся под социальной и интеллектуальной лестницей. Масса эта ни за что не желает отвечать, не умеет ни работать, ни мыслить, но всегда требует самый сладкий и большой ломоть в виде достижений цивилизации. Пока этот самый народ держат в рамках, он более или менее управляем, семнадцатый же год разрушил плотины, и вот — полюбуйтесь. По улицам бродит чудовищный монстр, время от времени чуть видоизменяясь, то выпуская когти, то слегка их пряча. Но цель у него неизменна — уничтожить культурный слой общества, этот необходимый цивилизации духовный озон, и так уже, кстати, порядком поистреблённый. И эти же люди культуры вопят о своём, — на этом месте Гаврилов обычно делал паузу, морщился, — о своём народолюбии и не хотят вспоминать, в каких формах народ отвечал на их любовь, с каким сладострастием он, как только появлялась возможность, вырезал образованных".