Анатолий Бритиков - Вступительная статья (к сборнику А. Беляева Фантастика) Страница 2

Беляев сохранил стремление ученого-популяризатора не отрываться от научных источников. Девинь, например, относит легенду о золотых храмовых садах, по преданию укрытых от опустошительного вторжения испанцев в недоступные горные страны Южной Америки, к осколкам истории атлантов. Беляев переместил эти сады в саму Атлантиду. Его воображение строго следует реальным возможностям древнего мира. Была или не была Атлантида, были или не были в ней сады, где листья и птицы вычеканены из золота, но достоверно известно, что высокая культура обработки металла уходит в глубочайшую древность.

При всем том Беляев, как писал автору этих строк известный советский атлантолог Н. Жиров, «ввел в роман много своего, особенно — использование в качестве скульптур природы горных массивов. Этим самым он как бы предвосхитил открытие моего перуанского друга, д-ра Даниэля Русо, открывшего в Перу гигантские скульптуры, напоминающие беляевские (конечно, меньших масштабов)». У Беляева высеченная из цельной скалы скульптура Посейдониса возвышается над главным городом атлантов.

Это, конечно, частность, хотя и примечательная. Существенней то, что Беляев, в отличие от Девиня, нашел социальную пружину сюжета. У Девиня к веслам армады, которая покидает гибнущую Атлантиду, прикованы каторжники, у Беляева — рабы. Атлантида в его романе — сердце колоссальной рабовладельческой империи. Сюда поступает вся кровь, весь пот десятков царств. Нечто похожее было в Римской империи, империях Александра Македонского, Карла Великого, Чингисхана. И Беляев показывает, как рушилась одна из таких «вавилонских башен». В его романе геологическая катастрофа лишь приводит в действие клубок противоречий, в центре которого — восстание рабов.

Один из вожаков восстания — царский раб Адиширна-Гуанч. Гениальный механик, архитектор и ученый, он подарил своей возлюбленной Сели изумительные золотые сады. Необычайную судьбу молодых людей вскоре отодвигает в сторону апокалиптическая катастрофа. Гибель Атлантиды описана с большим драматизмом. Но и это нужно Беляеву, чтобы вернуть течение романа к исходной мысли. Он приводит читателя к суровым берегам Старого Света — туда прибило полуразрушенный корабль с уцелевшим атлантом. Странный пришелец рассказал белокурым северным дикарям «чудесные истории о Золотом веке, когда люди жили… не зная забот и нужды… о Золотых садах с золотыми яблоками…». Люди берегли предание. Атлант завоевал своими знаниями глубокое уважение, он научил их обрабатывать землю и добывать огонь. Вот так, очень рационально, может быть объяснен библейский миф о божественном происхождении разума. Эстафета знания кружила по свету, то замирая на тысячелетия, то разгораясь вновь, медленно поднимая человека над природой. Вот эту просветительскую мысль Беляев и вложил в вымышленные приключения атлантов.

Беляев учился (по образованию он был юрист), выступал на любительской сцене, увлекался музыкой, работал в детском доме и в уголовном розыске, изучал множество вещей, а главное — жизнь в те годы, когда Циолковский в захолустной Калуге вынашивал грандиозные замыслы освоения космоса, когда Ленин в голодной Москве беседовал с его соратником Ф. Цандером (прототип инженера Лео Цандера в романе Беляева «Прыжок в ничто»), когда Уэллс со скептицизмом и сочувствием наблюдал первые шаги великого «советского эксперимента». Страстный публицистический очерк «Огни социализма, или господин Уэллс во мгле», в котором Беляев полемизировал с известной книгой Уэллса «Россия во мгле» и отстаивал ленинскую мечту, — только одно из многих свидетельств активной связи Беляева с революционной Россией.

Трудно назвать роман или рассказ, где Беляев упустил бы случай подчеркнуть превосходство социализма над капитализмом, силу коммунистического мировоззрения. И делал он это убежденно и ненавязчиво. Хорошо известно, что «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» настоящие социально-разоблачительные романы, «Прыжок в ничто» и «Властелин мира» проникнуты антифашистскими мотивами. Но мало кто знает, что в романе «Подводные земледельцы» (1930) и в очерке «Земля горит» (1931) Беляев своеобразно откликнулся на выдающееся событие того времени — социалистическое преобразование деревни.

Мало осталось людей, лично знавших Беляева в ранние годы. В оккупированном Пушкине, у стен осажденного Ленинграда, умер писатель и вместе с ним погиб его архив. Но остались главные свидетели — книги. И не себя ли в числе русских интеллигентов, признавших советскую власть, имел в виду Беляев, вкладывая в уста профессора Ивана Семеновича Вагнера знаменательное признание? Германские милитаристы похитили ученого и соблазняют его изменить Советской России — во имя «нашей старой европейской культуры», которую-де «губят» большевики.

«— Никогда еще, отвечал Вагнер, — столько научных экспедиций не бороздило вдоль и поперек великую страну… Никогда самая смелая творческая мысль не встречала такого внимания и поддержки… А вы?..

— Да он сам большевик! — воскликнул узколобый генерал.»

Да, профессор Вагнер пережил сомнения. Но он увидел и созидательную роль большевизма — а она ведь совпадает с целью подлинной науки и культуры! Беляев, подобно своему герою, решительно стал на сторону советской власти, и последние опубликованные им строки были в защиту Советской Родины от гитлеровского нашествия.

К идеям коммунизма писатель пришел своим путем. Социализм оказался созвучен его влюбленности в созидательную силу научного творчества. В детстве Жюль Верн заразил его верой во всемогущество гуманного разума. И непреклонность большевиков в возрождении России вдохновила уверенностью, что на его родине осуществляются самые дерзкие утопии. Вот этот гражданский и философский оптимизм и определил направленность беляевской романтики.

В иных условиях сюжет «Головы профессора Доуэля» или «Человека-амфибии» мог вылиться в автобиографическую драму. Писатель тяжело болел и временами переживал, как он вспоминал в одной из своих статей, «ощущения головы без тела». Образ Ихтиандра, проницательно заметил биограф Беляева О. Орлов, «был тоской человека, навечно скованного гуттаперчевым ортопедическим корсетом, тоской по здоровью, по безграничной физической и духовной свободе». Но как удивительно переплавил писатель свой личный трагизм! У Беляева был светлый дар извлекать оптимистическую мечту даже из горьких переживаний.

В отличие от читателей, а в их числе были ученые, литературная критика в свое время не поняла двух лучших романов Беляева. По поводу собаки профессора Сальватора, с приживленным туловищем обезьянки, брезгливо пожимали плечами: к чему эти монстры? А в 60-х годах мировую печать обошла фотография, которая могла бы стать иллюстрацией к роману Беляева: советский медик В. Демихов приживил взрослому псу верхнюю часть туловища щенка…

А Беляева еще упрекали в отсталости!

«Рассказ и роман „Голова профессора Доуэля“, — отвечал он, — был написан мною пятнадцать лет назад, когда еще не существовало опытов не только С. С. Брюхоненко, но и его предшественников по оживлению изолированных органов. Сначала я написал рассказ, в котором фигурирует лишь оживленная голова. Только при переделке рассказа в роман я осмелился на создание двуединых людей (голова одного человека, приживленная к туловищу другого. — А. Б.)… И наиболее печальным я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно, большую роль…»

Беляев не преувеличивал. Не зря роман «Голова профессора Доуэля» обсуждался в Первом Ленинградском медицинском институте. Ценность романа была, конечно, не в хирургических рецептах, их в нем нет, а в смелом задании науке, заключенном в этой метафоре: голова, которая продолжает жить, мозг, который не перестает мыслить, когда тело уже разрушилось. В трагическую историю профессора Доуэля Беляев вложил оптимистическую идею бессмертия человеческой мысли. (В одном из рассказов о профессоре Вагнере мозг ассистента профессора помещают в черепную коробку слона. В этом полушутливом сюжете тоже серьезна не столько сама фантастическая операция, сколько опять-таки метафорически выраженная задача: продлить творческий век мысли, работы разума.)

А критика повернула дело так, будто Беляев буквально предлагает «из двух покойников делать одного живого», уводя, мол, тем самым читателя «в область идеалистических мечтаний» о механическом личном бессмертии. Беляев отлично сознавал разницу между идеей вечного существования и продлением жизни. В рецензии на фантастический роман Г. Гребнева «Арктания» он сам отмечал, что было бы ошибочно истолковывать гипотезу известного советского медика С. Брюхоненко об оживлении «необоснованно умерших» в духе достижения человеком личного бессмертия. Много лет спустя, уже в наше время, в спорах вокруг некоторых фантастических произведений было высказано мнение, что бессмертие для отдельной личности, сомнительное биологически, могло бы повести и к ослаблению заботы человечества о потомках и вообще скорей всего явилось бы началом вырождения.