Коллектив авторов - Исторический сборник «Память». Исследования и материалы Страница 2

Значимость «Памяти» обусловлена новаторской работой по устранению пробелов в советской истории. Однако это далеко не все. Несмотря на высокий культурный и профессиональный уровень основателей издания, ни один из них не был профессиональным историком. Они собирали, редактировали и публиковали документы, не обладая при этом практически никакими связями с крупными учреждениями, где создавалась и хранилась официальная советская история. Благодаря самиздату эти стихийные усилия увенчались успехом. «Память» не только позволила осознать гораздо более высокую гражданскую активность граждан СССР, чем это признавалось официальной прессой, но и предоставила людям возможность воссоздавать собственную коллективную память. Перемены, которые происходят сегодня в медиасфере, способствуют усилению роли граждан-исследователей и граждан-историков. Во многих случаях эти рядовые граждане сотрудничают с крупными институциональными проектами, что позволяет проводить масштабные исследования, которые не под силу отдельным специалистам. В результате такого сотрудничества рядовые граждане имеют возможность ознакомиться с профессиональными методами проведения исследований. Однако основной задачей граждан – вне зависимости от политического контекста – остается критический анализ рамок и методов институционального создания знаний. Редакторы и сотрудники «Памяти» задали высокие стандарты активной гражданской позиции, которые по сей день являются образцовыми для любого читателя.

Часть I

Исследования

Барбара Мартин

От XX съезда к «Архипелагу Гулаг»: появление альтернативного исторического дискурса в советском диссидентском движении (1956 – 1975)

Пусть же сбудется освобождение слова от всех кандалов, как бы они ни назывались. Пусть сгинет немота – она всегда поддерживала деспотизм. А память пусть останется вечной, неистребимой, вопреки будто бы оплаченному счету. Память – драгоценное сокровище человека, без нее не может быть ни совести, ни чести, ни работы ума.

Современная историография постсталинской эпохи часто сравнивает хрущевские и горбачевские реформы с точки зрения их отношения к советскому прошлому. И нетрудно найти аргументы в пользу того, что десталинизация в период оттепели служила моделью или репетицией для политики гласности в период перестройки. Например, по мнению Томаса Шерлока, «подход Горбачева к истории и мифу» имел много общего с хрущевским подходом. «Оба лидера считали, что было бы трудно совершить масштабные реформы, не обсудив до тех пор табуированные исторические сюжеты или не приспособив идеологию и коренные мифы системы»[7]. Были, разумеется, и существенные отличия: после того как хрущевская критика сталинского «культа личности» подставила под удар основы советской власти, система восстановила свое равновесие, исключив неортодоксальные дискурсы о прошлом. Впоследствии, несмотря на попытки диссидентов пробиться сквозь стену немоты, советское общество в целом оставалось изолированным от этих альтернативных дискурсов. Однако во время перестройки «историческая критика на службе реформы в итоге превращалась во все более ярую и однобокую дискуссию о легитимности советской однопартийной системы и ее учредительных мифах: Октябрьской революции и образе Ленина»[8]. Результатом этих споров стало всеобщее ослабление системы, а затем и ее окончательный крах.

Но если параллели между оттепелью и перестройкой кажутся очевидными, то разделяющий их период – эпоха застоя или эпоха заморозки – остается недооцененным. В статье 1989 года о диссидентском движении Л. Богораз, В. Голицын и С. Ковалев пытались проследить корни перестройки до 1965 года. При этом авторы ставили под вопрос принятое разграничение: «…ведь каждый из этих периодов, на которые теперь принято делить нашу наиновейшую историю (“оттепель”, “застой”, “перестройка”), несет в себе семена следующего»[9]. Следовательно, необходимо «понять: что же стало прорастать из “оттепельных” времен сквозь болотную гниль застоя, какие жизнеспособные ростки оказались устойчивы к этой гнили и расцвели в наши дни и нет ли в них унаследованной гнилостной заразы, микроба, вируса, притаившегося до поры?»[10] Авторы, сами бывшие видными деятелями диссидентского движения, не сомневались:

…наше общество действительно «созрело для перемен» – потому что не только молчало и терпело все эти годы. В его «молчаливом большинстве» шла подспудная работа, подготовлявшая эти перемены и создававшая для них благоприятную почву: снимались фильмы, писались книги, обсуждались новые (для нас!) социальные, философские, экономические, научные идеи[11].

Эти полуофициальные дискуссии касались и исторических тем. Жгучие вопросы, вызванные хрущевской критикой культа личности, не получили удовлетворительных ответов, а после ужесточения цензуры их обсуждение могло продолжаться лишь в неофициальной сфере. Издание исторических сборников «Память» является важной, хотя и малоизвестной вехой в создании альтернативного дискурса о советском прошлом. В свою очередь, для того чтобы понять, как возникла сама идея «Памяти», следует рассматривать историю создания этих самиздатских сборников в более широком контексте.

В нашей статье мы попытаемся представить обзор событий и явлений, предшествовавших возникновению «Памяти» и подготовивших его. При этом основное внимание будет уделено не литературной жизни, имевшей лишь второстепенное влияние на «Память», а нескольким редким примерам диссидентских исторических исследований. Сугубо научный подход «Памяти» существенно отличался от более политизированного подхода в исследованиях Александра Солженицына или Роя Медведева; причем эта нейтральная позиция определилась именно на фоне предыдущих диссидентских работ и в качестве реакции на них. Рассматривая предыдущие опыты диссидентской историографии, мы попытаемся проследить корни «Памяти» и установить, какие идейные черты диссидентского движения присущи этим сборникам и в чем их отличие от предшественников.

Главной общей характеристикой всех подобных проектов можно назвать стремление к «восстановлению исторической правды» и борьбу против «фальсификаций» официальной исторической науки. Однако подход «Памяти» к решению этих задач имел существенные особенности.

«Секретный доклад» Никиты Сергеевича Хрущева на XX съезде КПСС определил один из самых крутых идеологических поворотов в советской истории. Будучи результатом соединения различных общественных и политических факторов, во многом он осуществился благодаря воле и личному мужеству одного человека. После смерти Сталина огромное напряжение, накопленное за десятилетия террора и произвола, ослабевало. Начали поступать просьбы от политзаключенных о пересмотре их дел, ежедневно выявлялись случаи грубой фальсификации, неоправданного осуждения невинных людей и применения пыток для получения ложных признаний. По мере того как число реабилитированных росло и обнаруживались все новые и новые «дела» видных партийных руководителей, Н.С. Хрущев и А.И. Микоян стали осознавать масштаб массовых репрессий, от которых сами они не пострадали только чудом.

О мотивах, побудивших Хрущева разоблачить сталинские преступления, существуют весьма противоречивые версии – в зависимости от личных представлений авторов. Соображения Realpolitik, несомненно, играли определенную роль, однако нам кажется, что не меньшее значение имели и моральные мотивы. В 1956 году предстоял первый партийный съезд после смерти Сталина. Хрущеву и Микояну было понятно, что членам Политбюро не уйти от ответственности за репрессии и что именно этот съезд дает возможность бывшим соратникам Сталина частично искупить свою вину перед народом. Откладывать этот вопрос на будущее означало идти на риск внешнего разоблачения, а в таком случае бывшие соратники Сталина потеряли бы сильную позицию: «все будут иметь законное основание считать нас полностью ответственными за происшедшие преступления», рассуждал Микоян. Если же «мы это сделаем по собственной инициативе, расскажем честно правду делегатам съезда, то нам простят, простят ту ответственность, которую мы несем в той или иной степени»[12]. Кроме того, Хрущев чувствовал: после десятилетий террора и партийные руководители, и народ испытывают глубокую потребность в гарантиях личной безопасности и прекращения произвола. От этого зависело сохранение общественного порядка, все чаще нарушаемого вспышками недовольства как среди населения, так и среди заключенных[13]. От этого, пожалуй, зависело и сохранение режима[14].