Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979 Страница 2

Прочитаю еще одно размышление из «Бабьего Яра».

Сегодня одна двуногая сволочь произвольно устанавливает одно правило, завтра приходит другой мерзавец и добавляет другое правило, пятое и десятое, и Бог весть сколько их еще родится во мгле нацистских, энкавэдистских, роялистских, марксистских, китайских, марсианских мозгов непрошеных благодетелей наших, имя им легион.

Но я хочу жить! Жить, сколько мне отпущено матерью-жизнью, а не двуногими дегенератами. Как вы смеете, какое вы имеете право брать на себя решение вопроса о моей жизни: сколько мне жить, как мне чувствовать, когда мне умирать?

Я хочу жить долго, пока не останется самых следов ваших.

В самом деле, если жить достаточно долго, то можно видеть, как законы меняются. И пугала перестают пугать. Кажется, страшнее кошки зверя нет, а кошка возьми да и умри. Вот дожились же мы — о чудо! — до того, что за ношение валенок уже не расстреливают. Также после шести часов выходить на улицу можно. Даже в полночь можно, это не преступление. Более того, хоть и не рекомендуется, но можно опоздать на работу, собирать колоски, а антигерманские-антифашистские настроения не только можно, но похвально иметь.

Но! Антисоветских — нельзя. Проживать без прописки — нельзя. Бежать в Австралию очень нельзя. Иметь мнение, что американцы обогнали советских в космосе — категорически нельзя. Иметь вообще любые взгляды, отличные от взглядов газеты «Правда», — преступление.

За это преступление генерал Григоренко сегодня медленно умирает в сумасшедшем доме. Андрей Амальрик находится в магаданском концлагере. Судьба тысяч подобных «преступников» угнетает меня…

Но все же искра оптимизма зреет. Как видим, за давностью лет, а главное, за полным исчезновением некоторых законодателей, многие преступления уже не рассматриваются как преступления, приговоры по некоторым полностью аннулированы, как с теми валенками или колосками…

И так, грешным делом, думаешь иногда: а вдруг мы доживем до такого дня и привалит такое невиданное счастье, когда вообще все подобные приговоры… аннулируются?

11 ноября 1972 г.

Якобы истины

Горьковские ранние пробы пера — «Песня о Буревестнике», «Песня о Соколе» — мы в школе заучивали наизусть, вот это самое: «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник, черной молнии подобный…» И на экзаменах с вдохновением и придыханием выкликали: «Рожденный ползать — летать не может!»

Гипнотическая сила авторитета великого писателя была так велика, что я, например, лишь где-то лет в тридцать пять, перелистывая книгу «Крылатые слова», вдруг подумал: но почему? Почему рожденный ползать летать не может?

Человек, например, самой природой рожден, пожалуй, именно ползать по земной поверхности. Начиная от Дедала и Икара он мечтал летать, пытался летать — и полетел; сегодня летает на Луну. Я представил себе Горького, стоящего со своим изречением при первом полете братьев Райт: «Рожденный ползать — летать не может!» Очень забавно, если принимать изречение в буквальном, чисто физическом смысле.

Но с переносным смыслом — не лучше. В переносном оно звучит еще более странно. Сам Горький — Алеша Пешков — был рожден именно ползать в жизни; достаточно прочесть его «Детство». Что говорить, сотни великих людей рождались, казалось, ползать: Шекспир или Ломоносов, Чехов или Циолковский (смотри серию «Жизнь замечательных людей»).

Изречение полностью годится лишь для теории врожденной преступности: это она утверждает, что если индивидуум родился с преступной наследственностью, так называемый «преступный тип», то его ничто не исправит. Но сама же советская идеология клеймит эту теорию как мракобесную. Почему же у неудачного, неверного, наконец реакционного изречения вдруг выросли крылья? Только по недоразумению?

Нет, конечно; всему есть свое основание.

Когда вы заполняете сорок тысяч анкет на все случаи советской жизни, обязательно отвечаете на вопрос: «Происхождение». Трудный пункт, опасный пункт. В первые лет тридцать советской власти — вообще роковой. Рабоче-крестьянское происхождение — свой. Из интеллигентов или буржуазии — враг. Таких после революции автоматически лишали прав, они назывались лишенцами. Вот это они и есть, «рожденные ползать». Дави их! Враг определяется по происхождению изумительно и легко — и уничтожается без малейшего зазрения совести, как скорпион, тарантул, пресмыкающийся гад, с ним и дети — семя его: не укусили, так укусят, взлететь до высот революции все равно не смогут.

Никого не смущало, между прочим, что многие вожди революции были происхождения буржуазноинтеллигентского, и не смущало в первую очередь самих вождей: они, видимо, прекрасное исключение, только подтверждающее махровейшую теорию врожденной преступности (мракобесную!), на которой фактически построили новое общество.

Она вызвала неисчислимые бессмысленные жертвы, загубленные жизни. Неписаная, негласная, просуществовав целых полвека, продолжает и сегодня процветать. Ну вот хотя бы — совсем свежий пример. В кампании против Солженицына советская печать торжествующе «уличила» его в происхождении из зажиточной семьи. Не важно, что он-то сам вырос в беде и нужде, а вот были, оказывается, еще далеко до революции — предки! «Происхождение»! Вот оно где собака зарыта, вот почему он критикует и шипит, как тот горьковский Уж, на достижения гениальных Соколов из разных крылатых семей, вроде грузинских сапожников.

Якобы истина, безобидно выскочившая из-под бойкого пера начинающего, заучивается в школах, таким образом, не по недоразумению. Она попала в точку, весьма пригодилась, работает — и принесет, я думаю, еще немало зла.

Вероятно, не меньше, чем другие крылатые слова Горького: «Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» Их произносит Сатин в пьесе «На дне». Громкие, эффектные слова, настолько эффектные, что закрадывается подозрение.

Да! Надо уважать человека, этот призыв актуален и сегодня и вечно. Ну, а жалеть, так уж совсем и не надо? Жалость — это унижение?

Заглянем во все словари русского языка. Понятия «жалость» и «унижение» окажутся не ближе, чем буква «Ж» от буквы «У».

Жалость — это прежде всего сочувствие; это участие, сострадание, разделение беды и горя, наконец это проявление доброты и человечности.

Жалеет мать свое дитя. Ушиблось, заплакало, прибежало к маме, она пожалела, только пожалела, — и помогло. Может, матери не надо жалеть детей, не унижать их жалостью? Уважать надо! Так в советских детдомах и уважают, и выходцы из детдома всю жизнь потом с любовью вспоминают какую-нибудь — не воспитательницу! — а уборщицу тетю Пашу, которая не знала теории, что жалеть нельзя, и к которой бегали уткнуться в колени, благо если она была.

Жалеют бабы свежую вдову, получившую похоронку с фронта. Нет, не надо жалеть, пусть хоть утопится, но не унизим ее жалостью! Жалеет муж жену, рожающую в муках, — не жалей, ибо ее не уважаешь. Жалеет жена мужа, уставшего от неприятностей, заболевшего, — нет, отойди прочь со своей жалостью, я не нуждаюсь в ней, ибо она меня унижает, в соответствии с Горьким, том такой-то, страница такая-то.

Это же нужно было такое, извините… ляпнуть. И пошло, привилось, вгрызлось в самые души, в мораль целого общества. До этой «истины» Горького никому в голову не приходило, что жалость — это плохо. Весь Достоевский стоит на призыве к сочувствию, на том, что человека нужно жалеть. В этом мире так мало жалости, так вот же давайте объявим ее еще и преступной.

Неумной, жестокой эпохе же в самую точку пришлись эти разглагольствования босяка с театральных подмостков. И не жалеют! Только погоняют человека, только рыкают да цыкают на него и с детских лет самого учат огрызаться: «Не жалейте меня!» Не жалеют женщин: пусть таскают шпалы и рельсы, укладывают бетон в Братские ГЭС, вот оно, наше уважение к женщине. Не жалеют ни старого, ни малого: плохо тебе, страдаешь? Борись! А жалости не дождешься, ибо общество тебя уважает. Для этой безжалостности даже создан термин: «социалистический гуманизм».

В недавно вышедшем фильме «Белорусский вокзал» старый генерал произносит на поминках, как ему кажется, наивысшую похвалу покойному: «Нет, он не был добреньким. Он не жалел никого, и он имел на это право, потому что в первую очередь он был безжалостным к себе».

Какая дичь… Ну и не жалей себя, черт с тобой, да другие-то, другие-то при чем?.. А может, человека одновременно и уважать и жалеть надо? Откуда это немыслимое противопоставление сочувствия — уважению? Это все равно что заявить: «Не кормить человека — учить его надо». А может, и кормить надо, и учить?

Такую-то нелепость, и я бы не побоялся сказать: преступную, — вкладывают в детские головы во всех школах СССР, при этом Горькому накрепко приклеивается ярлык великого гуманиста.