Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2003) Страница 2

Военное детство, МГПИ имени В. И. Ленина, старшая пионервожатая, заместитель директора по учебно-воспитательной работе, инспектор РУНО, директор шко­лы, заслу­жен­ный учи­тель Рос­сийской Федерации, школьный му­зей “Хлеб — всему голова”, член Тимиря­зевского РК КПСС города Москвы, член ревизионной комиссии МГК КПСС, более сорока лет тру­дового стажа в образовании, методист по гео­графии Север­ного округа столицы... — таковы “этапы большого пути” Маргариты Владимировны Смирновой!

14 лет в школе № 655 г. Москвы радовал учителей,  учащихся и родителей “Клуб интересных встреч”, память о нем жива до сих пор.

Ниже мы публи­куем воспоминания Маргариты Вла­димировны о воен­ном детстве.

Мои отец и мать, Владимир Анто­нович и Анна Тимофеевна, — из многодетных семей белорусских кре­стьян: в семье матери было шестеро детей, в семье отца —

девять. Я очень

хорошо помню дедушку Тимофея, бабушку Арину по маминой линии, троих ее братьев и двух сестер: дядя Алексей пропал без вести в начале войны, тетя Татьяна прошла всю войну до Берлина военным фельдшером; дядя Владимир очень рано стал военным человеком, закончил войну полковником в Берлине, после войны его семья жила в Москве; тетя Мария жила и работала в Риге с семьей; дядя Василий — на Смоленщине. Все уже ушли из жизни, как и мои родители.

Семья отца очень много пережила. Во время коллективизации дедушку Антона как “середняка”, у которого подохла какая-то скотина, посадили в тюрьму, потом освободили, а через некоторое время снова отправили в тюрьму. Дополнительной причиной стал родной брат дедушки Николай, который был генералом царской армии (по рассказам отца, в чем-то сходство судьбы с шолоховскими героями), его репрессировали.

Дедушка умер в могилевской тюрьме перед войной. Девятерых братьев и сестер жизнь оторвала от родного дома и разбросала в разные места большой страны, лишила возможности общения. Практически все получили среднее или высшее образование, были достойными гражданами Родины.

Отец встретился с моей мамой на родине ее родителей — в одной из деревень в 25 километрах от древнего города Полоцка, куда получил направление после педучилища на должность заведующего школой. Он был активным комсомольцем, его намеревались направить на работу в райком комсомола, но при проверке документов обнаружили, что его отец репрессирован. Мои родители покинули эти живописные места с красивой рекой Полотой, притоком Западной Двины, огромным озером, песчаными холмами в соснах.

В 1939 году отца призвали на службу в Красную Армию. Мы с мамой вернулись к ее родителям на Полотчину. В 1940 году отца отпускали из армии сдать выпускные экзамены в Могилевском пединституте на историческом факультете. Мама ездила на встречу с отцом. В 1941 году он должен был вернуться к мирной жизни, но началась Великая Отечественная война... Это большие и долгие страницы, которыми была наполнена его память до конца дней. Отец прошел всю войну: отступление от западных границ, оборону Москвы, наступление, Курскую дугу, Харьков и Киев, Днепровскую операцию, Сандомирский плацдарм, освобождение Германии, взятие Берлина, освобождение Праги. Имел много боевых наград. Главная гражданская награда — заслуженный учитель БССР.

Оккупация Белоруссии... Мне уже пять лет, с этого времени я все очень хорошо помню. Тела повешенных над рекой Полотой на мосту долго не снимали для устрашения. В лесах партизаны. Женщины пекли им хлеб по ночам. Немцы их застали однажды за этим занятием, избили, закрыли на ночь в сарае, в том числе и мою маму. Мальчишки чуть постарше уже знали дороги к партизанам и ночью же сообщили им о произошедшем. По рассказам мамы, им передали в щель сарая записку те же мальчишки с советами: плакать, каяться, придумывать, что хотели пойти в другую деревню поменять хлеб на что-то; быть готовыми к временному освобождению, а потом — к уходу в лес. По чьей-то договоренности с немцами через два дня женщин освободили. Ночью нас с мамой и других увели в лес, в партизанский отряд. Я помню полчища комаров, приказ: “Не плакать, не кричать”. Была одна дойная корова, и детям раз в день давали по кружке парного молока. Из лесных даров съедали все что можно.

В начале осени нас должны были перевести пешком на определенном участке через линию фронта, чтобы отправить в эвакуацию. Была целая “репетиция” с детьми, как бесшумно идти, не разговаривать; всех разбивали на группы, для совсем маленьких детей был приготовлен маковый отвар с молоком, чтобы крепко спали на руках, и так далее. Кажется, переход через линию фронта прошел благополучно.

Помню: перед нами — кусок железной дороги, именно кусок, так как с одной стороны путей нет, лишь с другой стороны видно продолжение. Небольшой состав, паровоз, солдаты; быстро грузимся в пустые товарные вагоны и куда-то едем, сначала медленно, потом быстрее. Усталые дети сразу уснули, наверное, дремали и наши мамы.

С нами вместе ехали в неизвестные края тетя Арина (жена маминого брата Алексея) с тремя сыновьями, то есть моими двоюродными братьями: одному было 9 лет, другому — 7, а самому младшему — полгода.  А дальше... Началась бомбежка, это было под Вязьмой: люди выпрыгивали из вагонов, которые уже горели, с криками и стонами куда-то бежали; кругом — взрывы, в небе гудят самолеты. Я у мамы под мышкой, падаем и скатываемся в какое-то грязное месиво — это спасительное дно бомбовой воронки. Как там могла устоять мама и удержать меня на одном из “склонов”, не представляю, но дно было заполнено то ли грунтовой, то ли дождевой водой. Сколько времени мы просидели, простояли, не знаю; вдруг наступила тишина, самолеты улетели. Помню, что мама стала кого-то звать, подавать голос из нашего убежища. Над нами показалась голова солдата, велевшего ждать. Через некоторое время нам бросили конец веревки, которая помогла маме преодолеть это глинистое месиво; я же сидела у нее на спине, до посинения сцепив руки на ее шее.

Все постояли у длинного “свежего холма”, принявшего тела убитых, наверное, их было много... Живыми оказались мои братья и тетя Арина. Снова идем пешком, в руках ничего больше нет, даже маленького узелочка. От бомбежки горело хлебное поле, так и не дождавшись начала страды. Наши мамы бросились к нему, стали сбивать ветками огонь у края, срывать уже обугленные и еще только теплые от близкого огня колосья, спешили, потому что огонь тоже спешил. Прятали в платки, узлы юбок, сыпали за пазуху, а потом растирали колосья в руках и всю дорогу в эвакуацию кормили нас этим так и не испеченным “хлебом”...

Вот оттуда, с горевшего поля сорок первого, вынесла я, пятилетняя Рита, теплые зерна, которые взошли памятью о хлебе через десятилетия, в 1983 году, в моем школьном музее “Хлеб — всему голова”. Отсюда началась география школьных музеев, посвященных подвигу битвы за хлеб тружеников полей, мастеров хлебопекарного дела, героев блокадного Ленинграда, “Дороги жизни”, Краснознаменной Ладожской флотилии и так далее.

Летними деревенскими вечерами мой сын очень любил слушать рассказы своего любимого дедушки о войне. Однажды он спросил: “Дедушка, а какой самый страшный тебе запомнился эпизод на войне?” — “Представь себе, что самый страшный вот какой: мы отступаем, изуродованное бомбежкой Минское шоссе; у обочины дороги лежит убитая молодая женщина, прижавшая к груди мертвую девочку; в застывшей детской ручонке букетик из колосьев ржи и васильков...” Вспоминая этот ответ, я каждый раз плачу: ведь это сказал человек, прошедший горнило страшных сражений.

Местом нашей эвакуации была Башкирия, в сорока километрах от станции Раевка. Встретили нас сначала неприветливо, ведь там осенью 1941 года еще не все знали, что такое война. Только когда стали приходить письма с фронта и похоронки, местные жители стали понимать эвакуированных и помогать им. Женщины трудились на полях, у детей было много поручений по дому. У нашей хозяйки была швейная машинка, которой она не умела пользоваться и разрешила маме шить на ней. В свободную минуту мама шила всё, что только можно, “из ничего” (одежду, какую-то обувь), за это приносили что-нибудь съедобное. Летом дети находили себе “витамины” в природе: это были ягоды, хвоя, “заячья капуста”, щавель, нежные листочки каких-то растений, травы… Зима башкирская — это 40-градусные морозы, ветры временами очень сильные, бывало холодно и голодно... Старший брат, раздав нам по картошине в мундире, говорил, чтобы ели со шкуркой, и первый подавал пример. Привыкли и к этому.

В Башкирии мы получили похоронку на отца, а через четыре месяца пришло от него письмо. Была тяжелая контузия от взрывной волны, лежал без сознания под частью лафета перевернутого орудия, полузасыпанный землей, но где-то проникавший воздух позволил выжить. Сначала подобрали раненых, проверили живых, а уж через день занимались убитыми, но информацию об убитых уже отправили. Извлеченный из-под лафета орудия отец с опозданием был направлен в госпиталь, а о собственной похоронке узнал позже.