Александр Амфитеатров - О борьбе с проституцией Страница 2

Этическія воздѣйствія – сила хорошая, но и они – палка о двухъ концахъ. Нѣтъ на свѣтѣ книги болѣе свѣтлой, благой, братолюбивой, чѣмъ Евангеліе Христово. И, однако, я зналъ человѣка, который изъ всего Евангельскаго содержанія любилъ только одинъ стихъ, потому что толковалъ его, какъ благословеніе на ненависть къ человѣчеству. Былъ онъ парень гордый, рабочій, нищій, не попрошайка. Остался, послѣ болѣзни, безъ мѣста, перебивался, чѣмъ и какъ могъ, жилъ въ углахъ; наконецъ, силъ не стало: протягивай руку за подаяніемъ, либо околѣвай. И вотъ навернулся благотворитель. Прочелъ истощенному, озлобленному, полубольному, голодному человѣку лекцію о смиреніи, о промыслѣ, о прилежаніи въ трудѣ, подарилъ Евангеліе, пожалѣлъ, что «нѣтъ y меня для васъ никакой работы», далъ рубль денегъ и изчезъ. Изъ рубля y парня три четвертака отняла за долгъ хозяйка угла, гдѣ онъ сгнивалъ, четвертакъ онъ проѣлъ – а, четверо сутокъ спустя, подобрали его на Даниловомъ кладбищѣ, за Москвою, въ тифѣ, и отвезли въ больницу. Натура была сильная: выдержалъ. Врачи заинтересовались интеллигентомъ, который чуть не умеръ отъ голода, поддержали его кое-какою работою; онъ сталъ на ноги, вышелъ въ люди и впослѣдствіи былъ извѣстенъ въ адвокатурѣ, какъ… рвачъ самой жестокой и безсовѣстной марки. И однажды, въ интимномъ и очень бурномъ разговорѣ на благотворительную тему, въ которой онъ былъ близко и нехорошо заинтересованъ, онъ крикнулъ мнѣ, пишущему эти строки, жестокія, самозабвенныя слова:

– Что вы попрекаете меня христіанствомъ, Евангеліе въ примѣръ приводите? Что вы въ немъ понимаете? Что вы можете понимать? Вы читали Евангеліе въ теплой комнатѣ, сытый; a я – на Даниловомъ кладбищѣ, подъ осеннимъ дождемъ, съ пустымъ брюхомъ… Помню-съ: «алкалъ я, и вы не дали мнѣ ѣсть; жаждалъ, и вы не напоили меня»… A потомъ я продалъ Евангеліе кладбищенскому нищему за пятачекъ, a силы пойти, чтобы себѣ хлѣба купить, мнѣ уже недостало, и я легъ на могильную плиту и сталъ умирать… Вотъ и все мое Евангеліе. «Алкалъ я, и вы не дали мнѣ ѣсть; жаждалъ, и вы не напоили меня». Помню это, – и довольно съ меня. Тутъ цѣлое міровоззрѣніе!

Если бы всѣ господа благотворители хорошо помнили этотъ стихъ, они никогда не посмѣли бы давать Евангеліе въ руки голоднымъ людямъ, прежде чѣмъ ихъ накормить.

Таісъ, вотъ, я думаю, что и съ этическими воздѣйствіями на міръ падшихъ женщинъ мы не будемъ имѣть ни малѣйшаго успеха до тѣхь поръ, пока онѣ будутъ алкать и жаждать, a мы не сумѣемъ накормить и напоить ихъ иначе, какь при условіи продолженія ими той же профессіи, отъ которой мы беремся ихъ спасать.

Мнѣ скажутъ:

– Позвольте. Одинъ изъ наиболѣе существенныхъ пунктовъ программы къ борьбѣ съ проституціей въ томъ и заключается, что мы предлагаемъ падшей женщинѣ замѣнить добычу труда позорнаго заработкомъ труда честнаго.

Милостивые государи! Еще разъ повторю: этика – вещь прекрасная. Но вѣдь и политическая экономія – наука недурная. A она, увы! не дѣлитъ труда на позорный и честный, но лишь на легко добывающій и трудно добывающій, при чемъ учитъ, что благо, добытое трудомъ легкимъ, натурѣ человѣческой свойственно предпочитать благу, добытому трудомъ тяжкимъ, и что трудовой идеалъ человѣчества – отнюдь не въ потѣ лица ѣсть свой хлѣбъ, выбирая его изъ волчцовъ и тернія, но наибольшая заработная выгода при наименьщей затратѣ рабочей силы. И еще: однажды обладавъ какимъ-либо благомъ, человѣкъ не легко примиряется съ его лишеніемъ и очень туго соглашается на сбавку блага. И потому-то позорный, но легкій, по доходности, промыселъ проститутки побѣждаетъ честные, но тяжелые и маловыгодные виды женскаго труда. Потому-то проститутка, извлеченная изъ дома терпимости или отъ тайной эксплоататорши-хозяйки и опредѣленная къ какому-нибудь утомительно-рабочему, a тѣмъ паче къ «черному» мѣсту, почти обязательно обращается чрезъ нѣкоторое время вспять, оказывается рецидивисткою и до тѣхъ поръ, пока нравственный уровень нашего общества не поднимется настолько, что честные виды женскаго труда будутъ дѣлаться, если не вровень, то хоть въ одну треть заработка проститутки, до тѣхъ поръ я сильно опасатсь, что кадры вреднаго злополучнаго класса не будутъ задержаны въ прогрессивномъ ростѣ своемъ ни нравственными воздѣйствіями, ни полицейскими мѣрами.

Если хотите, чисто-проституціоннаго вопроса не существуетъ вовсе. Есть только вѣчный, жгучій вопросъ женскаго подчиненія и женскаго труда, одною изъ болячекъ котораго является проституція. Мы видимъ въ ней аномалію, и она, дѣйствительно, является аномаліей въ общественномъ укладѣ христіанскаго государства, но аномаліей не самостоятельной, a производной, уродливою вѣтвью отъ уродливаго корня, a не корнемъ. Очень хорошо заботиться о томъ, чтобы женщинъ въ проституцію не совращали, a совращенныхъ не обижали. Но сколько бы реформъ въ этомъ направленіи ни было проведено, всѣ онѣ – только полумѣры безъ успѣха или съ кратковременнымъ, мнимымъ успѣхомъ. Серьезною, коренною реформою можетъ очистить общество отъ проституціи только рѣшительная, полная переоцѣнка культурою будущаго столь огромной міровой цѣнности, какъ женщина, крутой переломъ въ нашихъ отношеніяхъ къ ея личности, труду, образованію, праву.

Проститутка по природной развращенности, по лѣни и неохотѣ къ честному труду, – очень рѣдкое явленіе, по крайней мѣрѣ, въ Россіи. Русская падшая дѣвушка, въ девяти случаяхъ изъ десяти, становится продажною исключительно потому, что честный трудъ ее не кормитъ или кормитъ при слишкомъ ужъ тяжкихъ условіяхъ. Изъ этого правила я не исключаю и тѣхъ, которыя были вовлечены въ развратъ обманомъ, такъ какъ для нихъ честный трудъ, плохо кормящій и непорочныхъ, дѣлается особенно скуднымъ и даже почти недоступнымъ по этическому лицемѣрію общества; мы – мастера губить дѣвушекъ, но еще большіе мастера возмущаться потомъ ихъ паденіемъ. Одинъ изъ самыхъ блестящихъ и трагикомическихъ обмановъ нашего мужского лицемѣрія состоитъ въ томъ, что мы даже каторжныя формы женскаго труда, существующія въ современной цивилизаціи, опредѣлили женщинѣ не просто, a какъ бы въ награду за ея добродѣтельное поведеніе. Ты добродѣтельна, – ну, вотъ тебѣ за это высокая честь: каторга труда кухарки, горничной, «бонны за все», гувернантки при семи ребятахъ, телефонной барышни, телеграфистки съ суточными дежурствами. Наслаждайся своею добродѣтелью и своимъ трудомъ. Ты пала, – кончено: мы не позволимъ тебѣ быть ни «бонною за все», ни гувернанткою при семи дѣтяхъ, ни телефонною барышнею ни телеграфисткою съ суточнымъ дежурствомъ. Всѣ эти блаженства для цѣломудренныхъ; ты же ступай, куда знаешь, – пожалуй, хоть и въ проститутки.

Земледѣльческій періодъ русской цивилизаціи быстро идетъ къ концу. Городъ беретъ верхъ надъ деревнею, городской теленокъ все громче похваляется, что онъ умнѣе деревенскаго быка, люди скорѣе согласны босячить, но на асфальтовой мостовой и подъ электрическими фонарями, чѣмъ сидѣть въ лѣсу и молиться пню, даже при изобиліи. При отсутствіи же изобилія, слишкомъ ярко характерномъ для послѣднихъ лѣтъ нашего отечества, переселеніе деревни въ городъ особенно мощно и многолюдно. Городской трудъ великъ и многообразенъ, но и въ его области «цѣнъ на бабу нѣтъ».

Помню я: въ одномъ интеллигентномъ семействѣ большого южнаго города, очень порядочномъ, зашла рѣчь о развращенности современной прислуги, – тема, излюбленная хозяйками всѣхъ вѣковъ и народовъ. Въ данномъ случаѣ, хозяйка дома была особенно пылко заинтересована: ей везло такое несчастіе, что въ теченіе года y нея «сманули» послѣдовательно двухъ молодыхъ горничныхъ. Теперь служила трегья, дѣвица юная, некрасивая, неумѣлая, взятая именно за то, что она прямо изъ деревни и не испорчена городскими мѣрами.

– Помоему, – возразилъ отецъ семейства, человѣкъ свободно благомыслящій, – помоему, вся эта пресловутая развращенность – дамская фантазія. И удивляться надо не тому, что извѣстный процентъ Машекъ и Ленокъ уходитъ отъ насъ, обывателей, изъ прислуги въ погибшія, но милыя созданія, но тому, какъ процентъ этотъ еще вдесятеро не выше.

– Почему это? – взволновалась хозяйка.

– Потому что возьмемъ хотя бы эту Дуню, которая теперь намъ служитъ. Мы считаемся добрыми, хорошими господами, прислуга нась любитъ. Однако, при всей вашей добротѣ и прекраснодушіи, вотъ дневная работа Дуни. Встала она въ шестомъ часу утра, растопила четыре печи, вымела и вытерла тряпкою полъ въ семи комнатахъ, облазила со щеткою углы, зеркала, картины, мебель (мы любимъ чистоту), подала на столъ и убрала со стола самовары для трехъ чаевъ со всѣмъ подобающимъ сервизомъ, накрыла завтракъ и обѣдъ на семь человѣкъ и служила имъ, перечистила платье и обувь для семи человѣкъ, гладила на кухнѣ для барыни, разъ двѣнадцать выпустила и впустила на подъѣздъ своихъ и чужихъ, разъ шесть, семъ бѣгала по-нашимъ порученіямъ въ лавку, трижды чистила «невѣжество» за котами Марьи Сергѣевны, привела въ порядокъ семь постелей на ночь… Сейчасъ уже двѣнадцать часовъ ночи, y насъ всегда сидятъ до двухъ и больше, a она не спитъ, и завтра ей вставать опять въ половинѣ шестого. Комнаты y нея нѣту, и постель ея стоитъ за шкапомъ въ коридорѣ, ѣстъ она на ходу. При этомъ отъ нея требуются опрятность, быстрота, ловкость, сообразительность, чистоплотность, преданность и желаніе соблюдать господскіе интересы паче собственныхъ. И все это цѣнится въ десять рублей серебра мѣсячнаго жалованья, то есть въ 33 копейки за день, – при чемъ всѣ пріятельницы увѣряютъ Марью Сергѣевну, что прислуга насъ просто грабитъ. И, дѣйствительно, вы можете имѣть въ нашемъ городѣ прислугу и на пять, на шесть рублей, a въ недородный годъ шли за три. Если, при многочисленности своихъ занятій, Дуня въ чемъ-нибудь не довернется, вы, все за тѣ же 33 копейки въ день, имѣете право обругать ее негодницею, лѣнтяйкою, дармоѣдкою, а, въ случаѣ упорства или непослушавія, тѣмъ болѣе дерзости, можете бросить ей паспортъ и выгнать ее на улицу. Повторяю: мы слывемъ добрыми, хорошими господами. И я не сомнѣваюсь, что личныя симпатіи къ намъ значительно задержали и Машу, и Леву въ стремленіи катиться по наклонной плоскости. Отъ другихъ онѣ бѣжали бы на содержаніе мѣсяцемъ, двумя раньше. Но вполнѣ парализовать наклонной плоскости мы, конечно, не могли.