Иван Аксаков - По поводу книги «Против течения» Варфоломея Кочнева Страница 2

«Все это давным-давно известно», – прервут нас с досадой. Конечно, известно, если допрашивать каждого, как школьника на экзамене, но в том-то и дело, что все это постоянно вываливается из нашей памяти, не коренится в ней как живое знание, озаряющее для нас исторический строй русской жизни, и всегда как-то ускользает из соображения при современных наших суждениях о народе. А между тем ведь каждый, если попытает свою совесть, должен будет поневоле признать, что наш народ таков же и теперь, как в 1612 году, когда он проявил не только отрицательную и разрушительную, но положительную и зиждительную свою силу; что душа народа все та же; что ни политическое, ни бытовое его созерцание не переменилось; что он точно так же готов и теперь восстать на поддержание того исторического принципа власти, которого действие восстановил он два века тому назад; что он точно так же и теперь не потерпел бы ни боярской, ни иной конституции, перемещающей центр власти от царя в какое-нибудь сословие, корпорацию или учреждение с случайным большинством голосов, не променяет «власти по историческому праву» (как выражается г. Кочнев) ни на чье иное господство: сам он «господствовать» не желает, ибо в простой мудрости своей ведает, что государствовать не есть призвание народа и что «принцип народного верховенства» сулит лишь господство «лженарода», то есть для настоящего народа – рабство. Народ по-прежнему видит для себя в царе залог правосудного равенства, государственного, на широкой земской основе зиждущегося строя, – залог союзности и цельности всей пространной русской земли и дальнейшего органического развития своих сил и самобытных сторон своего духа. Он пребывает верен этим упованиям несмотря на все искушения, которые воздвигала ему, в разное время, полицейско-бюрократическая система, одновременно с утратой исторических преданий в правящих сферах. Обманется ли он в своих упованиях? Нет, конечно, каких бы помех ни полагали ему недальновидные оберегатели власти и столь же недальновидные у нас поклонники заграничных «правовых» порядков и разных радикальных доктрин. В самом деле, какой иностранной трухой должны быть набиты головы и сердца наших мнимых консерваторов и мнимых либералов для того, чтобы – как «консерваторы» – не уметь ценить, с точки зрения власти, оплот народного чувства, мысли и воли! Искать для русской власти опоры не в непосредственном единении с русским народом, а в усилении той полицейско-бюрократической системы, в которой можно генеалогически указать первоначальную причину всех удручающих нас современных зол! Или же как вторые, то есть «либералы» и «радикалы», с постыдным невежеством отрицать народную самобытность в сфере политической (это в виду истории смутного времени!) и признавать народ за покорный сосуд, в который можно вложить любую иностранную конституцию, да еще заправленную на безверии, на материализме и на прочих новейших радикальных измах! Ни те, ни другие, ни даже сам Варфоломей Кочнев в своих применительных к России выводах из истории французской революции – не примечают у нас – слона – именно целых 80 % всего населения России, то есть ту многомиллионную массу, которая может быть сравнена у нас, по своему охранительному историческому духу, с английской аристократической партией тори; которая, как свидетельствует история, не только инстинктивно, но иногда и сознательно исповедует исторический принцип власти и умеет даже грозно заявлять о том в случае надобности! Мало того, почти все эти 80 % у нас – землевладельцы, а не пролетарии, как миллионы рабочих в Англии или как низшие классы в Ирландии, Германии и других странах.

Французская революция – явление французской истории. Если бы королевская власть заблаговременно отменила средневековые привилегии дворянства, унизительные и разорительные для крестьянского населения, а равно и разные другие местные, средневековые же провинциальные привилегии, – революции было бы тогда гораздо меньше работы; по крайней мере перемена старого режима на новый не была бы так всестороння и радикальна и король, может быть, нашел бы себе опору в народе. Но г. Кочнев, исчисляя разные ошибки власти, заключавшиеся, по его мнению, в предупредительной уступчивости «общественному мнению» и «разночинной» интеллигенции, возведенной самим же правительством в организованное сословие, tiers-etat, не указывает, однако же, на ошибки более существенные и на причины революции самые реальные, – именно на сохранение властью самых дурных сторон старого режима. Русский же народ находится совершенно в ином положении. С уничтожением крепостной зависимости и с другими реформами прошлого царствования, уничтожились у нас всякие сословные привилегии, и крестьянин теперь на Руси de jure такой же полноправный и равноправный гражданин, как и люди других сословий; с возвещенною же нашим настоящим правительством и уже отчасти приводимой в исполнение отменою подушной подати, равно и паспортной системы, исчезнут и последние следы прежней неравноправности. При этом же народ сохраняет и свое исконное мирское управление, признанное теперь и законом. Для чего мы все это перечисляем и напоминаем? Для того, чтоб показать всю неизмеримую разницу условий, в которых находится современная русская власть сравнительно с королевскою французскою властью в дореволюционный период, а следовательно, и всю неосновательность выводов г. Варфоломея Кочнева. При тех реальных, действительных условиях могущественнейшей в мире силы, которыми обладает русская власть, ей, слава Богу, нечего пугаться призрака не только революции, который постоянно выдвигает пред нею г. Кочнев, а можно смело преисполниться действенной веры в себя и доверия к своему народу. Имея за собою такой народ, каков русский, власти остается только заботиться о том, чтобы самой не удаляться от своего народа и держаться того народного направления во внутренней политике, которого знамя по крайней мере было поставлено при недавно сменившемся министре внутренних дел. Русская верховная власть, опираясь на русский народ, может многое сметь и дерзать, чего не могла сметь королевская власть во Франции, на что дерзнет и не всякая современная верховная власть в Европе (хоть бы самое освобождение у нас крестьян и наделение их землею!)… А между тем выводы г. Кочнева способны произвести как раз обратное действие и смутить благотворную правительственную деятельность постоянным боязливым опасением: как бы такая или иная мера не показалась слабостью, уступкою «общественному мнению» или пожалуй печати, если только печать имела несчастие упомянуть о ней прежде!.. Г. Кочнев, безусловно, прав, когда он предостерегает против уступок нашему мнимо-либеральному западничеству с его иностранными конституционными идеалами, но автору следовало бы вместе с сим установить и критериум для распознавания лживых требований от потребностей действительных, – воззрений, народу совсем чуждых, от воззрений, основанных на наших народных началах. Между тем проповедь г. Кочнева и его единомышленников старается вызвать в правительстве сознание его мощи лишь репрессивной, а не зиждительной, и обличая мнимость всех этих «сил», каковыми выставлялись крамола, нигилизм и пр., в то же время не дает правительству сознания истинной силы, – силы положительной, а окружает его тучею новых ошибочных страхов. Это все те же призраки, которые, по-видимому, только что разогнаны, но лишь с другой стороны.

Недостойный страх нигилизма, например, у г. Кочнева превращается едва ли в более достойный страх: учинить что-либо такое, что может показаться уступкою нигилизму! Кончено, мы можем быть уверены, что наше правительство не последует его внушениям, но если б его точка зрения была принята, она могла бы в применении на практике оказаться не раз опасною. Так, например, автор «Бесед о революции», мужественно решившись идти «против течения», причисляет к признакам революционным или к действиям королевской слабости введенное Людовиком XVI, еще задолго до революции (в 1774 г.), в издаваемые им декреты, объяснение причин, или так называемую мотивировку повелеваемой меры. Вольтер имел неосторожность превознести похвалами такое распоряжение власти и тем заподозрил его в глазах нашего автора. Но ведь Вольтер похвалил основательно? Но ведь едва ли г. Кочнев и сам осудит в принципе подобное разъяснение правительством своих указов, устраняющее в подданных недоумение; никогда ни для какой власти не желанное? Следует ли, страха ради уступки революционному или еще просто «либеральному» течению, воздерживаться от распоряжения вполне по себе разумного?.. Точно так же заподозрен г. Кочневым и его единомышленниками призыв… экспертов или сведущих людей, ибо он напоминает-де призыв нотаблей в 1787 г., а этот-де призыв был роковым ударом для власти! Вот подивился бы такому суждению царь Алексей Михайлович, призывавший торговых людей на совет при написании торгового устава, или царь Федор Алексеевич, спросившийся специального мнения служилых людей по вопросу об уничтожении местничества! Да неужели наши эксперты, призванные в разное время правительством для подачи отзывов о приготовленных министерскими канцеляриями проектах понижения выкупных платежей, правил о питейной торговле и о крестьянских переселениях, напоминают собою французских нотаблей 1787 г.? Неужели русское правительство должно на будущее время, опасения ради прослыть либеральным, не выслушивать живых, устных замечаний людей местных, людей-специалистов, по вопросам, касающимся их местности или специальности, а довольствоваться всезнанием канцелярии и ее бюрократическою вездесущностью?! Даже князь Бисмарк, и тот учредил себе в помощь народнохозяйственный совет из сведущих, по выбору правительства, людей и даже в пику парламенту! Да, плохую услугу оказал бы г. Кочнев и правительству, и России, если б его точка зрения была безусловно усвоена. Какую перспективу будущего представляет он нам? Правительство, добровольно лишающее себя нужных сведений и вообще содействия умственных сил страны в делах, этим силам наиболее подручных, и ограничивающее себя содействием одной канцелярии, вполне обличившейся в своей совершенной несостоятельности! К чему ведет совет автора, как не к усилению бюрократической системы, как не к возбуждению в правительстве страха оказать слабость или уступку, страха, недостойного власти, сознающей или обязанной сознавать действительные условия своей силы?!