Эдуард Бабаев - "Кто виноват?" и другие повести и рассказы Герцена Страница 2

В романе есть нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения «сильного человека». Бельтов как бы «боковым зрением» замечает, что «дверь ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела». Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды «лишних людей» русской литературы, наследнике Чацкого, Онегина а Печорина. Иа его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли свое развитие в «Рудине» Тургенева, в поэме Некрасова «Саша».

В этой повести Герцен говорил не только о «внешних преградах», но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства. «Кто виноват?» — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиски ответа на гер-ценовскнй вопрос занимали самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского.

«Я не пленять хочу моими сочинениями, а быть полезным», — говорил Герцен. Его повести и рассказы, написанные после романа «Кто виноват?», являются своеобразным развитием и дополнением общих и частных идей, высказанных в этой первой книге.

«Сорока-воровка» — самая известная повесть Герцена с очень сложной внутренней театральной структурой. Сначала на сцене появляются три беседующих лица — «славянин», «европеец» и «автор». Потом к ним присоединяется «известный художник». И сразу, как бы в глубине сцены, поднимается второй ранавес, и открывается вид на театр Скалинского. Причем «известный художник» переходит на эту вторую сцену в качестве действующего лица Но и это еще не все. В театре Скалинского есть своя сцена, на которой, в самой глубине и в центре этой тройной перспективы, в возникает фигура главной героини, выступающей в рола Айеты из знаменитой в те годы пьесы «Сорока-воровка».[6]

Рассказ был написав в самый разгар споров между западниками и славянофилами. Герцен вывел ах аа сцену как самые характерные типы времени. И предоставил возможность каждому высказаться сообразно со своим характером и убеждениями. Герцен, как Гоголь, полагал, что споры западников и славянофилов — это «страсти ума», бушующие в отвлеченных сферах, в то время как жизнь идет своим путем; и пока они спорят о национальном характере и о том, прилично или неприлично русской женщине быть на сцене, где-то в глуши, в крепостном театре гибнет великан актриса, и князь кричит ей: «Ты моя крепостная девка, а не astTpnca».

Рассказ посвящен М. Щепкину, он и является на «сцене» под именем «знаменитого художника». Это придает «Сороке-воровке» особенную остроту. Ведь и Щепкин был крепостным; его случай избавил от рабства «Вы, шаете црвдание о „Сороке-воровке“, — говорит „знаменитый художник“, действительность не так слабонервна, как драматические писатели, она идет до конца: Анету казнили». И весь рассказ о крепостной актрисе был вариацией на тему «Сороки-воровки», вариацией на тему о виноватых 6e: i вины…

Анета из «Сороки-воровки» по своему характеру и по своей судьбе очень близка к Любе Круциферской из романа «Кто виноват?». И для нее пробуждение обернулось гибелью. Вот правда, перед которой умолкают споры: «Молодые яюди молчали: они представляли прекрасную надгробную группу Анете», Это был драматический финал герценовской повести.

Герцен как писатель был необычайно музыкален. «Одна фальшивая нота и оркестр погиб», — говорил он. Отсюда его стремление к завершенности и внутренней цельности каждого характера и эпизода. Некоторые на этих характеров заключали в себе возможности новых вариаций, изменений и развития. И тогда Герцен возвращался к ним в новых произведениях.

В романе «Кто виноват?» доктор Крупов был одним из главных героев. Но все же он держался несколько в тени.

Чувствовалось, что он еще не всё до конца «высказал». «Он был хороший врач тваа, но за душевные болезни принимался неловко». Неловко, но все же принимался. И даже пришел уже к заключению, что «мало болезней хуже сознания бесполезных сил».

«Доктор Крупов» — одно из самых оригинальных произведений Герцена, целая система «идей в лицах», философический трактат в форме реалистической повести. Главным орудием Герцена становится ирония, которую он называл «утешительницей», столько скрытых страданий было в этой повести.

Знаменитый художник в «Сороке-воровке» с горечью говорил: «Кругом сумасшедшие». Но это была как бы случайно оброкенная фраза. Доктор Крупов развивает свою теорию «сравнительной психиатрии» обстоятельно и подробно. На каждом шагу он видит, как люди издерживают свою жизнь «в чаду безумия». От наблюдений над современной жизнью Крупов перешел к изучению истории, перечитал древних и новых авторов — Тита Ливия. Тацита, Гиббона, Карамзина — и нашел явные признаки безумия в делах и речах королей, монархов, завоевателей. «История, — пишет доктор Крупов, — не что иное, как связный рассказ родового хронического безумия и его медленного излечения».

Философская соль повести состоит в преодолении гегелевской «прекраснодушной» теории о том, что «все действительное — разумно, а все разумное — действительно», теории, которая была основой «примирения с действительностью». Доктор Крупов видел в втой теории оправдание существующего зла и готов был утверждать, что «все действительное безумно». «Не гордость и пренебрежение, а любовь привели меня к моей теории», — говорит Крупов.

Для того чтобы исчезли чудовища безумия, нужно чтобы изменилась атмосфера, доказывает доктор Крупов. Некогда вемлю попирали мастодонты, но нкменился состав воздуха, и их не стало. «Местами воздух становится чище, болезни душевные укрощаются, — пишет Крупов, — но нелегко перерабатывается в душе человеческой родовое безумие».

Доктор Крупов принадлежит к художественному типу «друзей человечества». В нем есть черты самого Герцена. В русской литературе, нак это отметил Некрасов, нет вмени более громкого и славного, чем имя народного заступника. И первым среди них был Радищев, «мимоездом», из Петербурга в Москву, составивший свою книгу правды и скорби. В этом традиционном и благородном жанре путевых записок народного заступника написан рассказ Герцена «Мимоездом».

У Вольтова «из дела выходил роман». Этим он был похож на Герцена. И во время службы в канцелярии, я во время невольных скитаний по русским провинциям Герцен, как Бель тов, повидал столько «дел», что у него возникало даже желание «составить биографический словарь по азбучному порядку». И какое бы «дело» ни раскрылось перед ним, на любой странице он читал его «исторические приметы»; «ничего своего, а все принадлежащее эпохе».

Герой рассказа — чиновник уголовной палаты — страж и раб своей среды, совершенно слившийся с ней. Он «как огня боялся отыскивать облегчающие причины»: «Выйдет, что виновного вовсе нет». «Вот оттого эти облегчительные обстоятельства для меня нож вострый, мешают ясному пониманию дела». Это была в высшей степени оригинальная теория, которой он и руководствовался.

Однако чиновник не был лично жестокосердным. Напротив, он оставался добрым человеком, что придает рассказу какой-то особенный, жуткий смысл.

«Сначала я писал весело, — говорил Герцен о своих первых повестях, потом мне сделалось тяжко от собственного смеха. Я задыхался от поднятой пыли…» Это его признание относится и к рассказу «Мимоездом». Колеса его коляски встревожили пыль на той же дороге, по которой до него проехал Радищев, первый из русских «народных заступников» и «друзей человечества»…

Роман «Кто виноват?» предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как Герцен, не только в губернском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии, — всюду находил «всесовершеннейшую тоску», «умирал от скуки». «На родном берегу» он не мог найти для себя достойного дела.

Но и «на том берегу» «водворилось рабство». На развалинах революции 1848 года «торжествующий буржуа» создал империю собственников, отбросив «добрые мечтания» о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась «все-совершеннейшая пустота», где мысль «умирала от скуки». И Герцен, как предсказал его роман «Кто виноват?», подобно Бельтову, стал «скитальцем по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине».

Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели «усталь и разочарование». Как Бельтов, Герцен «нажил и прожил бездну». Но все пережитое ям принадлежало история. Вот почему так значительны его мысли я воспоминания. То, что Бельтова томило как догадка, стало у Герцена современным опытом и проницательном познанием.

«Духовный крах Герцена, — пишет В. И. Ленин, — его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умерла (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела».[7]