Алексей Зверев - Вашингтон Ирвинг (Вступительная статья) Страница 2

По своим взглядам Ирвинг был никак не радикалом, а в старости - он дожил до 1859 года, когда уже давно не было на свете его более прославленных и более резких в своих суждениях литературных современников - Фенимора Купера и Эдгара По, - консервативные его убеждения вызывали только улыбку даже самых умеренных либералов. Но Ирвинг был замечательным художником, и как художник он не мог не испытывать разочарования в том разладе между патетическими декларациями 1776 года и реальной практикой буржуазного общества, который был слишком на виду уже и в его эпоху. Объяснить это противоречие он, разумеется, не умел, но чувствовал его остро и точно. И его раздражало, что жизнь в Америке делается все однообразнее, все вульгарнее по духу. Он с горечью убеждался, что романтика исчезает стремительно и безвозвратно. Недовольство настоящим вызывало у него, как у всех романтиков, тоску по прошлому, которое он подчас был склонен сильно идеализировать. Прошлое, американское прошлое, с детства им в себя впитанное и сулившее, по его ощущению, такие прекрасные перспективы всеобщего довольства и счастья, стало главной темой Ирвинга, определив тональность всего, что он писал.

Ну, а герой был найден еще на заре литературной деятельности, когда, мистифицируя читателей, Ирвинг вывел на сцену некоего Дидриха Никербокера, странноватого пожилого джентльмена, который в одно самое обыкновенное утро исчез из "Независимой Колумбийской гостиницы", не оплатив счета, зато оставив в номере два седельных мешка, набитых мелко исписанными листочками. Эти листки Ирвинг издал в 1809 году под заглавием "История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии". Впоследствии Никербокер стал повествователем в нескольких наиболее известных исторических новеллах Ирвинга.

Вряд ли сам автор предчувствовал тот успех, который выпал на долю его "Истории". Хотя об этом успехе Ирвинг позаботился, как умел. В нью-йоркских газетах было помещено объявление, призывавшее помочь в розысках пропавшего Никербокера. А когда любопытство заинтригованной публики достигло апогея, появился на книжных прилавках томик, содержавший в себе шутливый рассказ о "многих удивительных и забавных историях", разыгравшихся на берегах Гудзона и в далекие и в сравнительно недавние времена. Книгу покупали так, словно в ней содержались самые злободневные новости.

И действительно, "История" была полна прозрачных намеков на современную общественную и политическую жизнь, остроумных наблюдений и ядовитых сенсаций. Ирвинг не пожалел сарказма, пародируя сухих педантов, подвизавшихся на ниве исторической науки. А попутно он высмеивал разного рода патриотические самообманы, делая это с непринужденностью истинного наследника прославленных юмористов XVIII века. Оправдывая истребление индейцев, утверждали, что аборигены обретаются в потемках язычества, и Никербокер комментировал: разумеется, их надо было обучить христианскому милосердию "с помощью огня и меча, мученического столба и вязанки хвороста". Кичились великой американской привилегией свободы слова, а Никербокер пояснял: в самом деле, замечательно это "право говорить, не имея ни собственных мыслей, ни познаний", зато в полной уверенности, что большинство всегда право.

Сатирические выпады Ирвинга оценили по достоинству. Но в его книге любования было ничуть не меньше, чем лукавства. Сорок лет спустя, переиздавая "Историю Нью-Йорка", Ирвинг и сам указал, что это не просто комический очерк стародавних происшествий. Ведь при всех уродствах описываемого времени это была поэтическая эпоха... поэтическая по самой своей туманности", овеянная "затейливыми, причудливыми воспоминаниями, которыми так небогата наша молодая страна".

Поэтому и влекла молодого писателя изображаемая им старина. Никербокеру тягостно время, в которое он живет. Занятия историей помогают ему перенестись из скучного "сегодня" в романтическое "тогда". Он зарывается в древности, чтобы не замечать повсюду выросших вокруг "пышных приютов роскоши", где совершаются биржевые сделки и кипят политические страсти. Из пропыленных рукописей голландского времени возникает образ цветущего и солнечного мира, в котором торжествуют радость и гармония. Когда Никербокер запирается у себя в гостиничной комнате, чтобы обложиться заплесневелыми книгами и кипами выписок, для него как бы перестает существовать окружающая жизнь, а ничего другого ему и не нужно.

И в этом герой очень похож на своего создателя. С годами Ирвинг становится все необщительнее, все более замкнутым. Во многом этому способствовала неожиданная смерть невесты, но не менее - и те тягостные впечатления, которые он вынес, присутствуя на процессе крупного политического авантюриста, бывшего американского вице-президента Бэрра (о нем в наши дни напишет свой обличающий американскую политическую систему роман Гор Видал). На родине все внушало Ирвингу ощущение краха и тупика. Он мечтал о Европе, но, едва ступив на английскую землю, необычайно остро почувствовал, что воспоминания о старом Нью-Йорке держат его в своем плену. Они нахлынули на Ирвинга, чтобы выплеснуться в новых его книгах, созданных за те долгие семнадцать лет, что он прожил вдали от родных берегов.

Оказалось, что в литературных кругах Англии его имя хорошо известно: об "Истории Нью-Йорка" с похвалой отозвался Байрон, а Вальтер Скотт посоветовал Ирвингу заняться исторической прозой всерьез. Комплименты не вскружили Ирвингу голову. Он понимал, что дело не только в его литературных заслугах. Просто многим в Европе сама мысль, что из "нецивилизованной" Америки может явиться настоящий писатель, была в новинку. "Казалось удивительным, иронически замечает Ирвинг, - что человек, приехавший из дебрей Америки, изъясняется правильным английским языком. На меня смотрели как на диковинку - дикарь с пером в руке, а не на голове. Всем было любопытно услышать, что скажет это существо о цивилизованном обществе".

Вызванное им любопытство Ирвинг удовлетворил быстро. В 1819 году вышла его "Книга эскизов", за ней три года спустя последовал новый сборник новелл и зарисовок - "Брейсбридж-холл", а потом и "Рассказы путешественника" (1824). Это были книги свободного жанра. Новеллы перемежались в них с путевыми очерками, историческими картинками, статьями-размышлениями: и об Англии и об Америке. Из европейской дали родина рисовалась писателю окутанной той самой романтической дымкой, которая когда-то застилала его взгляд, устремленный на отплывавшие в Европу корабли.

В новеллах Ирвинг предстал как истинный романтик. Первый романтик, которого выдвинула американская литература.

Она в ту пору только начинала обретать свое национальное своеобразие. Поколению романтиков выпало завоевывать американской литературе международное признание. Но сначала нужно было найти и специфические для Америки художественные проблемы и специфические способы их воплощения. Ирвинг в этом отношении сыграл роль, которую трудно переоценить.

Превосходно начитанный, он многим был связан с английскими литературными традициями, но в своих книгах предстал писателем необычным, потому что новыми, незнакомыми Европе были и его коллизии и его персонажи. Раньше всего его оригинальность почувствовали и оценили в России, и, наверное, поэтому он был так у нас популярен в пушкинскую эпоху. Он печатался тогда и в "Атенее", и в "Телескопе", и в "Московском телеграфе", и в издаваемой Пушкиным "Литературной газете". Его "Альгамбра" подсказала сюжет "Сказки о золотом петушке". Отзвуки его "Истории Нью-Йорка" слышны в пушкинской "Истории села Горюхина". Его лучший рассказ "Рип Ван Винкль" первым перевел декабрист Николай Бестужев, а "Жизнь Магомета" - Петр Киреевский. Его книги, несомненно, знал Гоголь - свидетельство тому и "Вечера на хуторе близ Диканьки", и "Миргород".

Удивляться такому вниманию русских писателей к Ирвингу не приходится. Американская литература того времени вообще вызывала в России особый интерес, потому что преобладало ощущение родственности условий национальной жизни двух стран и ее коренных, но пока еще не воплотившихся потребностей и запросов. Заокеанский опыт уже и тогда оценивали в России глубоко критически: Пушкин писал о североамериканской "демократии в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве". Но этот опыт помогал по-новому взглянуть на многие проблемы, далеко не безразличные для близкого будущего России и русской культуры. Это были проблемы социальные - демократия истинная и кажущаяся, равенство подлинное и мнимое, душа и "польза". Это были и собственно эстетические проблемы. Две молодые литературы выдвигались на авансцену эстетического развития. Сходство их судеб трудно было не заметить.

До Ирвинга американский писатель рассказывал о своей стране, беззаботно заимствуя у англичан повествовательные формы и поэтический язык. Американская реальность находила отражение разве что в виде колоритных мелких штрихов или мимолетных упоминаний о той или иной особенности местных порядков и нравов. Романтики отвергли подражание английским образцам. Задачей художника они провозгласили постижение американской истории и мышления, психологии, характера американцев. Ирвинг первым осознал эту задачу как главную.