М Дробышев - Предисловие к сборнику персидско-таджикской классической поэзии Страница 2

Может быть, самая дезориентирующая из "небылиц" - попытка представить классическую персидско-таджикскую поэзию исключительно и полностью как воспевание "соловья и розы". Действительно, и того и другого в стихах персидско-таджикских классиков достаточно. Кстати, именно эту "розосоловьиную" экзотику в основном и заимствовали европейские эпигоны, которых стало больше чем достаточно, после того как Э. Фитцджеральд в середине XIX века перевел на английский язык "Рубайят" Хайяма.

Но разве можно принять всерьез подобную интерпретацию? Знания, которыми располагают современные востоковеды, исключают такой подход. Надо увидеть истинный смысл, который вкладывали в свои стихи классики персидско-таджикской поэзии. Правда, разглядеть его не всегда легко. И прежде всего потому, что эта поэзия теснейшим образом связана с суфизмом мистическим учением, возникшим в результате синтеза ортодоксального ислама с другими религиями.

Суфизм очень неоднороден. За ним, как, скажем, за масонством в Европе, скрывались и дремучие реакционеры, и люди прогресса. Именно эти последние и были в числе тех, кто в мусульманских странах представлял Возрождение, которое, как считают многие советские ученые, "отнюдь не принадлежит к одной истории итальянского народа, т. е. это не "частный случай" исторической жизни человечества; это - один из этапов истории древних народов..." [Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1966. с. 507.].

Проблема "восточного ренессанса" широко дебатируется в современной исследовательской литературе. М. Иовчук и Ш. Мамедов считают, что "основным идейным содержанием восточного ренессанса, так же как и западноевропейского, по-видимому, следует считать гуманистическое движение в культуре и общественной мысли, в том числе и философии, борьбу за раскрепощение личности от оков авторитарного религиозного мировоззрения" ["Вопросы философии", 1978, No 11, с. 119].

Суфийское учение требовало скрытности. Стихи поэтов-суфиев были как бы зашифрованными философскими трактатами.

Существуют даже словари, толкующие суфийские поэтические термины. Одна из попыток создать подобный словарь для обозначения суфийских иносказаний была сделана Е. Э. Бертельсом [Бертелъс Е. Э. Избранные труды, т. 3, с. 109 - 125.].

Таинственность суфийской символики исторически оправдана. Нарушение запретов шариата, проповедовавшего аскетизм, считалось меньшим грехом, чем суфийская ересь. Но было бы неправильным считать, что вся персидско-таджикская литература насквозь зашифрована.

А. Е. Крымский считал, что "в X веке литературный обычай еще вполне допускал неподдельную эротику, неподдельную гедонику, но потом постепенно установился в литературе довольно лицемерный обычай - писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не шокировали святых людей. Писать - так, чтобы люди набожные могли понимать даже самую грешную гедонику и чувственность как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме.

Состоялась и обратная сделка: святые люди, или поэты безусловно мистические, желая, чтобы их произведения нравились светски настроенным меценатам, старались писать реально и не строили очень насиль-.

ственных аллегорий.

Следствием такого обычая явилось то, что мы теперь часто не можем определить, как надо понимать того или иного поэта, - тем более, что сами суфии всех зачисляют в свои ряды" [Крымский А. Е. Вступительная статья к книге "Персидские лирики". М., 1961, с. XVII].

Есть еще одна легенда, созданная европоцентристской ориенталистикой. Это - утверждение, будто персидско-таджикская поэзия по преимуществу панегирична. В связи с этим отметим, что наряду с поэтамицаредворцами на Востоке были люди, резко осуждавшие "придворность".

Приведенные в предлагаемом сборнике стихи Насира Хосрова или Хакани говорят об этом лучше, чем любая статья.

Нельзя не принимать во внимание одного очень важного обстоятельства. Шахи и султаны содержали корпус придворных поэтов и даже воевали между собой за возможность иметь при своем дворе лучших и талантливейших не просто потому, что любили истинную поэзию. Они знали, что стих популярного поэта тут же выйдет за пределы дворца, станет достоянием базара средоточия идеологической жизни того времени. Но мог ли действительно творческий человек ограничиться ролью проводника царских идей? Не мог, и это очевидно. Настоящие поэты, люди думающие и не чуждые политике, использовали свое положение для того, чтобы, излагая порой волю повелителей, донести до парода собственные прогрессивные идеи, часто в аллегорической форме. Прекрасный пример - "Шах-наме" Фирдоуси.

В поэме проводилась политическая линия бухарских правителей из династии Саманидов, которые прямо или косвенно были заказчиками Фирдоуси. Когда роль повелителя Хорасана и части Средней Азии перешла к султану Махмуду из города Газни, поэт сделал попытку придать своему произведению новую политическую ориентацию. В те времена это было привычно и неизбежно. Махмуд отверг или недооценил "Шахнаме". Но вряд ли только потому, что изменения конкретной политической обстановки были учтены в новой редакции недостаточно полно. Для султана была неприемлемой вся внутренняя логика поэмы. Да, в "Шахнаме" воспеваются деяния иранских царей - мифических и исторических, но нельзя не согласиться с А. А. Стариковым, отмечавшим, что за описанием царских династий в "Шах-наме" скрыта "народная тенденция, противопоставленная абсолютизму владык Ирана" [Стариков А. А. Послесловие к книге Фирдоуси "Шах-наме", т. 1. М., 1957, с. 500]. Недаром главный персонаж поэмы - не царь, а эпический герой Рустам. У нас во "Владимирском цикле" былин тоже главный - не князь Владимир, а народный богатырь Илья Муромец.

Обращаясь к прошлому своего народа, Фирдоуси выражает мысли общенациональной важности, призывая к единству перед лицом завоевателей. Невольно напрашивается параллель со "Словом о полку Игореве".

Конечно, стихи больших мастеров писались и записывались. Но в основном они передавались устно. Поэтому была так велика роль мушаиры - публичного состязания поэтов. На нем можно было читать свои стихи. А можно и цитировать знаменитого предшественника - только в пределах темы. После таких состязаний полюбившиеся стихи распространялись в устной передаче, популярность поэтов возрастала.

Саади, например, и прежде и сейчас цитирует любой, знающий персидский или таджикский язык, порой даже не догадываясь, кому принадлежат эти строчки. Отдельные стихи Сзади прочно вошли в язык в виде поговорок и афоризмов - так в русском языке живут стихи Грибоедова.

Крупный поэт - это всегда личность, и один из ярчайших - Саади.

Он сменил множество профессий, много странствовал, был рабом в Палестине у крестоносцев и почетным гостем в другом конце Центральной Азии - в Кашгаре.

Опыт сделал Саади знатоком жизни. Крупный русский востоковед, один из основателей АН СССР, С. Ф. Ольденбург писал: "Саади был большой сердцевед, и всегда его глубоко интересовали люди и их поступки и побуждения, и потому, вероятно, ему хотелось сравнивать людей разных стран и народов. Вывод, который он сделал из этих сравнений, если судить по его сочинениям, тот, что люди всех народов и стран, мало чем друг от друга отличаются: одинаково, как ему казалось, и любят, и ненавидят".

В этом отношении Саади стал естественным преемником традиций выдающегося центральноазиатского ученого-энциклопедиста Бируни, который проводил в жизнь принципы национальной и религиозной терпимости.

Саади видел много несправедливости, нищету тружеников и богатство угнетателей. Свои наблюдения поэт выразил в "Гулистане" и других произведениях.

Какие тайны знает небосвод

И звезд, на нем горящих, хоровод!

Один - слуга; другой - владетель трона,

Суд нужен этому; тому - корона.

Один - в веселье, в горести другой.

Вот этот счастлив, тот - согбен судьбой.

Вот этот в хижине, а тот - в палатах,

Тот в рубище, другой - в шелках богатых.

Тот жалкий нищий, этот - богатей.

Тот бедствует, другой - гнетет людей.

.................................................

Один - величья мира властелин,

Другой - ничтожный раб в цепях судьбин.

Тот опьянен довольством, негой, властью,

Другой привык к невзгодам и несчастью.

.................................................

У одного безмерно достоянье,

Другой семье не сыщет пропитанье.

(Перевод Л. Старостина)

Большим почетом у современников пользовался Абдурахман Джами.

Ученый, суфийский шейх, аскет, наставник государственных деятелей и поэтов, он и сегодня вызывает все больший интерес у любителей поэзии.

Для Джами характерна огромная искренность и чувство ответственности перед читателем. Он так формулировал свое поэтическое кредо:;

Не хочу я пустословьем обеднять родной язык, Потакать лжецам и трусам в сочиненьях не привык.

(Перевод Т. Стрешневой)