Газета День Литературы - Газета День Литературы # 98 (2004 10) Страница 2

Владимир Сорокин этим судорожным стремлением перекрасить хоть часть евреев в светловолосых и голубоглазых, похож на купца-черносотенца, оправдывающегося перед полицией после погрома, что у него и друзья-евреи есть. Или на того же генерала СС Шиндлера, из экономической выгоды использующего на своих предприятиях евреев, а потом этой экономикой удачно оправдывающегося в глазах всего мира… Они — эти еврейские музыканты или узники концлагерей — явно выглядят фальшивой зарисовкой в его голубоглазом и светловолосом раю. Лучше бы не вписывал — глядишь, никто бы и не догадался, о каком избранничестве речь идёт...

И потом, во имя чего собирает автор в книге своих избранных героев: "для вечной борьбы" со всем человечеством. Для брата Сро, сочинившего свой роман, и Достоевский, и Пушкин, и Гоголь — тоже "мясные машины". "Я стал пристально вглядываться в портреты (Пушкина, Гоголя и Достоевского — В.Б.): вместо лиц клубились розовато-коричневые сполохи… И я понял суть человека. Человек был МЯСНОЙ МАШИНОЙ. Я перевёл взгляд на портреты… Лиц не было… Люди… были мясными машинами…. Они быстро старились, болели, скрючивались, обездвиживались, гнили и распадались на атомы. Таков был путь мясных машин… Они были нашей ошибкой… И только мы могли исправить эту ошибку".

Роман, воспевающий уничтожение человечества, достаточно примитивен по своей эстетике. Впрочем, и по сюжету тоже. Один найденный ход: из немногих избранных с помощью ледяного молота выбивают их подлинное "светоносное" имя, и далее до конца романа герои ездят по городам и находят одного за другим своих Бро, Фер, Кта, Кти и так далее.

Добавляю к этому списку ещё и господина Сро и отправляю этот роман в мусорную корзину вместо Саши Шаталова, которого, похоже, изгнали из телевидения заодно с единственной литературной передачей "Графоман".

Для меня загадка, как автор сведет в третьей части концы с концами, как человеконенавистническую идеологию романа "Путь Бро" соединит с сентиментальной концовкой романа "Лёд"? Может быть, объявит этот роман компьютерной ошибкой? А может, это и есть ошибка неопытного издательства "Захаров"? Случайно ли роман не был напечатан в привычном для Сорокина издательстве "Ад Маргинем"? Почему "мясные машины" Иванов и Котомкин отвергли прозябающего в избранничестве брата Сро?

По крайней мере, читателя своего он потеряет. И поделом. "Мясные машины" вряд ли будут ещё долго терпеть надругательство над собой.

Виктор Лихоносов ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

Это не мое слово о Льве Толстом, а признание в моей доверительной любви к Толстому. Чувства одного писателя к другому, любимому писателю — это очень личные, интимные чувства. Таинственные, может быть. Всё сказать невозможно, слова не сплетутся так, как сама душа ощущает. Это чувство любви прошло через всю мою жизнь. С тех времен, когда я впервые прочёл Толстого, Пушкина, Есенина, Шолохова, Андрея Платонова.

Я четвертый раз в Ясной Поляне. Первые раз приезжал сюда очень давно, в конце шестидесятых годов. Просто на экскурсию. Второй раз, я помню, меня водил Николай Павлович Позин по комнатам, и я рад видеть его сейчас в добром здравии, я этого никогда не забуду. Всё, что связано с Львом Николаевичем, с именем его, даже с моими путешествиями в Ясную Поляну, встреча здесь с людьми, которые так или иначе связаны с музеем Толстого, у меня держится в памяти навсегда.

Любовь к литературе для меня — это сама жизнь. Лев Толстой, Александр Пушкин, все мои любимые писатели входят в круг моей жизни так же, как входят мама, бабушка, друзья, и всё лучшее, с чем я соприкасался.

Последние две моих поездки в Ясную Поляну, в прошлом году и в этом году, вхожу ли я в святые для меня комнаты, или подхожу к могилам, брожу по аллеям, всё время звучит комариным звоном: "а их уже нет…".

Их давно нет в живых. И от этого я уже никуда не денусь. Я понимаю, что здесь Лев Николаевич. Иной раз я ощущаю его присутствие, но проходит время и опять в голове шумит: "их уже нет…" С этим чувством к прошлому России, к любимым моим героям я и живу, когда посещаю памятные для всех места, Михайловское ли это, Тургенев из Спасского-Лутовиново… Я считаю, что не только для писателя, вообще для человека это благотворное чувство. Это не чувство уныния или бесконечного внимания к гробам. Нет, это живое чувство. Все, кто живут в душе твоей, — они живы. И Пушкин жив, и Тургенев, и Толстой… Что чувствует душа, то и живёт. В этом смысле — прошлого нет. И время способно возвращаться.

Я вспоминаю, что в Краснодаре, где жил и живу, в 1973 году я узнал, что жива ещё родственница Льва Николаевича, и я дважды или трижды её навещал, ей было девяносто с лишним лет, её звали Татьяна Николаевна, она была дочерью Варвары Валерьяновны Толстой, была внучкой сестры Льва Николаевича — Марии Николаевны. И её я никогда уже не забуду, и она уже какая-то частица моей жизни. Помню, как я к ней пришёл, она лежала, как птичка, сухонькая, в кроватке, обогреваемая какой-то доброй женщиной, которая её опекала. Она ничего особенного не рассказала, да и не могла. Дядюшка Лёв Николаевич, дядюшка Лёв Николаевич… Но сам облик её, понимание, что это родственница Льва Толстого, уже притягивало. Это были люди того, ушедшего царского времени, которое я очень любил. Это, конечно, согревало меня. И как-то действовало на мои произведения. Без этого я бы не был даже таким литератором, каким я стал. Всё действует на писателя, всё отражается в его книгах. Я помню, прочитал в сборнике "Прометей", посвящённом Льву Толстому, заметки Сергея Михайловича Толстого, который жил в Париже. Я узнал адрес, послал письмо. Получил ответ и книгу "Толстые" на французском языке. Сейчас приехал в Ясную Поляну и вижу эту книгу Сергея Михайловича "Дети Толстого", уже изданную у нас. С радостью, как родную, купил, заставил Владимира Ильича Толстого что-то в ней написать на память.

Как к родственному, отношусь ко всему, что связано и с Толстым и уже с моей жизнью. С моей любовью к Льву Толстому. С любовью к другим замечательным русским писателям: Пушкину, Бунину, Есенину.

Часто думаю о том, как жалко, не могу уже впервые прочитать "Войну и мир". Вспоминаю себя, студента второго курса, вспоминаю дни чтения, общежитие, ожидание новых глав, предчувствие развития сюжета. Для меня это было подлинным открытием мира Толстого. Открытием книги, о которой в девятнадцатом веке сказали, что это вечная слава России.

Мне дороги "Два гусара". Хотя почему-то критики и литературоведы обходят вниманием этот шедевр. Увлеклись "Войной и миром", "Хаджи-Муратом" и "Анной Карениной". Так много написал, что всего и не охватишь. Для меня "Два гусара" — такая чудная вещь. Такая пушкинская лёгкость. Часто перечитываю.

В прошлом году мне дали так щедро премию "Ясная Поляна" за "Осень в Тамани", написанную мною в Москве в 1970 году. Я заканчивал последние странички этой повести, перезванивал друзьям, Юрию Казакову и Юрию Домбровскому, у кого-то из них взял тоненькую книжечку Константина Леонтьева, великого нашего философа, о Толстом. Такая евангельская простота. Конечно, была и критичность в адрес писателя. Но такие волшебные строчки. Что было бы, если бы Пушкин не умер и написал о войне 1812 года? По-моему, леонтьевская критика не унижала писателя, а в чём-то и возвеличивала его. Я после Леонтьева полюбил книги Льва Николаевича Толстого ещё больше. Мне хотелось его читать внимательнее и чаще.

Лев Толстой — такой многогранный художник по глубине своей. Вспомните его "Севастопольские рассказы", его "Казаков", его "Крейцерову сонату". И даже поздние его народные рассказы. Каждый раз Лев Толстой выступает как бы заново, как бы вновь открывает мир. Сейчас, после катастрофических пятнадцати лет разрухи и крушения державы, нам очень нужна необычайная сокровенность и любовь к человеку, сострадание к простым людям, которыми насыщены эти его поздние народные рассказы. "Корней Васильев", "Алёша Горшок". Вот чего не хватает сегодняшней литературе. Сострадания и теплоты к человеку. Такая литература нам сейчас нужна. Я очень люблю эти рассказы. В прошлом году, когда мне вручали премию, я сказал, что меня пожалели, как Алёшу Горшка. Это не самоуничижение, так и было. Для меня было полной неожиданностью получение толстовской премии. Заслужил ли я её? Дай Бог, чтобы это милосердие продолжалось и дальше, распространяясь на других хороших русских писателей.

Этой нотой сострадания и любви к человеку я и буду заканчивать свое признание в любви. Ибо это чисто толстовское сострадание, его заветы русской литературе. И наша знаменитая деревенская проза тоже шла от толстовских заветов. Любить и сострадать человеку. Василий Иванович Белов написал "Медовый месяц" года четыре назад. Думаю за такое отношение к человеку Василия Белова Лев Николаевич похвалил бы. Большое сердце писателя, какое было у Толстого, должно быть у каждого талантливого литератора. Без него никакая изощренная стилистика не поможет.