Юрий Арабов - Однажды в Знамени Страница 2

Однажды в "Знамени" приняли нашу с мужем повесть "Капсула". Я напечатала в записях: "СЕГОДНЯ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ! Звонили из "Знамени" - берут нашу "Капсулу". Ура!!! Господи, благодарю Тебя!". Но, видно, плохо поблагодарила Бога. Повесть вскоре вернули, и лучший день в моей жизни был отменен...

Но слава Богу, я понимала, что в жизни должны быть и лучшие, и не самые лучшие дни! Тем более что "Знамя" как не раз печатало меня до этой истории, так и после.

Однажды в "Знамени" опубликовали сразу меня и двух моих однокурсников, друзей юности: Леонида Юзефовича и Анатолия Королева. Я всю молодость смотрела им в рот, потому что приехала в университет из маленького поселочка и даже имени Хемингуэя не знала! Вот так. А потом я не смотрела им в рот, потому что они в Москву переехали жить. Но когда "Знамя" в один год нас опубликовало, не знаю, что подумали мои однокурсники, а я решила, что догнала их...

Однажды в "Знамени" опубликовали мои хокку (аж 49 штук!). И еще тут же в "Литературке" Александр Кушнер похвалил их. Это сразу изменило в нашей семье тип юмора по отношению к моим стихам. Если раньше муж на каждое тотчас сочинял пародию, то после - стал ерничать: "Я, наверное, никогда не дорасту до твоих стихов!". (А на днях читаю новую книгу Марка Захарова: оказывается, в театре тоже сейчас можно работать с примитивом, даже режиссер говорит актеру: "Сыграй так, чтоб в зале думали: зачем этого-то бездаря взяли на сцену!".)

Однажды в "Знамени" мой муж сказал: "В Египте были пирамиды, а в Москве есть четыре журнала: "Знамя", "Новый мир", "Октябрь" и "Дружба народов". Иногда московские писатели меня спрашивают: "А в "Знамени" не возмущаются, что ты и в "Октябре" публикуешься?". К чести журналов, ни разу никто меня вообще об этом не спросил в редакциях! Когда живешь далеко в провинции, а в твоем родном городе не было и нет ни одного литературного журнала, то твоя судьба решается в столице, и она все время как бы рядом, сразу слева надо лбом. Все время думаешь: как там новая повесть, рассказы, стихи - приняты или нет, если приняты, то на какой номер... И я молюсь за всех вас каждый день! Оставайтесь Богом хранимы!

Пермь

Юрий Давыдов

Неохота поздравлять "коллектив". Нашенские отвергали личность, не сумевшую материализоваться в гвоздь или винтик. Нет, нынешняя редакция журнала "Знамя" это - "Мы", не поглощающее "Я".

В оны времена генерал Драгомиров ставил горестную замету рядом с именами кандидатов в члены Военного совета: "В совете заседать может, советы подавать не может". Или печаловался: "В бою застенчив". Другой генерал, Обручев, назначенный очень большим начальником, выбирая зама, осведомлялся: "А будет ли он спорить со мной?". Ему нужен был сотоварищ-оппонент.

В таких, как говорится, параметрах проросло и поднялось дело на Никольской. И это не может не радовать и знаменосцев, и борзописцев. "Знамя" не пустой для сердца звук.

В курганах книг есть книжица-инструкция "Хороший тон". Там пропечатан образец юбилейного адреса. Он пышет жаром торжественных похвал. Но повторять их боязно. Сергей Чупринин и Наталья Иванова, поддержанные командой, поднимут на смех, как на копья.

Уклоняясь от адреса, адресуюсь к Ветхому Завету. На Земле Обетованной юбилей праздновали в течение года; все двенадцать месяцев царили согласие и веселие. Чего и вам желаю. Полагалось, правда, и долги прощать. Но вы авансов не даете. А жаль. Во-первых, настоящие мастера, например, Алексей Толстой, начинали писать лишь после того, как издательство в третий раз просило через суд вернуть аванс. А во-вторых, вы лишаетесь благородного удовольствия прощать долги нашему брату, поэтам и прозаикам.

Юбилеи, скажу на ухо, прекрасный случай замолвить словечко о самом себе. Гадал, какую бы тут загогулину в ход пустить. Да вдруг ненароком прочел в газетке, причастной к литпроцессу: необходимо "дальнейшее развитие художественных отношений". Умри, изящнее не скажешь. Именно "художественных отношений" алкаю. И об этом молю юбиляров.

Андрей Дмитриев

Даже не зная во всех подробностях историю того или иного литературного журнала, публика всегда держит в уме некий миф каждого из них, некое объемное, пусть и приблизительное, представление о каждом; мы усвоили в общих чертах предание о "Новом мире" и об "Октябре", о "Юности" и о "Молодой гвардии", об "Отечественных записках" и "Вестнике Европы", о "Современнике" и о "Нашем современнике". Иные журналы советской эпохи, даже если кому и не попадались на глаза, все же вызывали ассоциации, связанные с местом издания. Скажем, назови мне: "Север" - и я увижу сосны, воду и гранит Онежского берега; назови: "Сибирские огни" - представлю Сибирь, пусть я и не бывал никогда в Сибири... Но скажи мне: "Знамя", имея в виду старое, добаклановское "Знамя", - и обнаружится зияние, пустота, отсутствие образа и предания. То есть предание сводится к одной-единственной истории о том, как Кожевников отнес на Лубянку рукопись романа Гроссмана "Жизнь и судьба". Некрасиво и негусто... И странно. Наверняка ведь были в том "Знамени" - за столько-то лет! - заметные публикации; должно быть, многое, напечатанное первоначально в "Знамени", вошло потом в состав литературы но само по себе, в соотнесении с именем автора и книжным изданием, но безотносительно "Знамени". Если и впрямь там было что достойное, то о "знаменском" его происхождении помнят, должно быть, только специалисты...

Так я думал, когда нес, по совету друзей, свой рассказ "Шаги" в редакцию "Знамени" на Тверском бульваре. Я сильно хотел увидеть этот рассказ напечатанным. Друзья же сообщили мне о том, что Кожевникова уже нет в живых, в журнале вообще нет главного, зато в отделе прозы работает Наталья Иванова. Во флигеле на Тверском, помню, было тихо. Туда-сюда сновала испуганная тень зама покойного Кожевникова. Иванова сказала мне: "Попробуем". Тень Тени рассказ не пропускала, потом исчезла. А вскоре началась подлинная, уже достойная предания, история журнала. В восемьдесят седьмом был напечатан и мой рассказ.

...Через пару лет я написал еще один рассказ, очень короткий. Назывался он "Березовое поле" и мне очень нравился. Я отнес рассказ в "Знамя". Уже передавая мне корректуру, мой редактор Э. Мороз печально поморщилась и сказала: "Рассказик, конечно, так себе". "Но вы же его печатаете", - возразил я, как мне казалось, резонно. "Мы тут подумали, разъяснила мне Мороз позицию журнала, - ты так редко, так мало пишешь, что, того гляди, и вовсе бросишь это занятие. Если тебя сейчас не напечатать точно бросишь. Вот, решили тебя немного подзадорить. Печатаем. Но рассказик плохонький"... Рассказ вышел. Я получил по сусалам ото всех - от критиков, от друзей, от знакомых, от малознакомых... Но писать я не бросил. К публикациям своим стал относиться ответственнее. И еще подумал: "Этот журнал умеет работать с авторами".

Александр Кабаков

Буду честен: хотелось прямо в "Новый мир". Но не решился и пошел в "Знамя". В маленький домик рядом с Литинститутом на Тверском бульваре. Проник (уж не помню, как, кажется, с предварительным рекомендательным звонком, а от кого? - нет, не помню) за облицованный плиткой квадратный фасад, в обычный хлам и красного дерева рухлядь обычной журнальной редакции, был впущен к самому Владимиру Яковлевичу Лакшину. Принес наиболее безобидную, сильно "под Трифонова" написанную первую часть (повесть) первого моего романа "Ударом на удар. Подход Кристаповича". Тяжело хромая, из-за стола навстречу вышел сам, любезно взял рукопись из дрожащих рук... Через три месяца, не вынеся больше, позвонил, был отослан секретарем к Валентину Оскоцкому, от которого еще через несколько недель услышал - уже не по телефону, а лично: "Интересно... Владимир Яковлевич тоже считает, что интересно... Но публиковать это мы не будем. Я могу вам объяснить, почему, если хотите...". Я не захотел, потому что и так все было понятно.

Прошли, как положено, годы. Вышла книжечка, вышел ставший пожизненным клеймом "Невозвращенец"; в "Знамя", рекомендованный прекрасным моим книжным редактором Ирой Кабановой, я принес давным-давно написанную "юмористическую" повесть "Бульварный роман". Она пошла, хотя Григорий Яковлевич Бакланов было попросил: "А нельзя ли поз поменьше?" - имея в виду позы любви, описанные в тексте - но я уже был наглый, уперся, и повесть пошла вместе со всеми позами.

С тех пор, десять лет, не публикуюсь ни в какой другой литературной периодике. Дело не только в свойственном всегда и усилившемся с возрастом консерватизме - "Знамя" представляется мне "толстым" журналом моей судьбы. У каждого есть "свое" время - те годы, когда произошло не лучшее даже, а главное в жизни; "свой" город и "свой" район в нем - здесь были главные встречи, здесь и по сей день происходит все главное; "свои" книги - счет перечитыванию потерян; "свои" люди - расходишься на годы, и вдруг снова выплывают, видно, среди них и доживать... И вот "Знамя" - свой журнал. Все, что должно быть связано с "толстым" журналом у русского автора, связано с ним: отказ "сами понимаете, почему", ожидание номера, "в котором пойдет", литературное существование текстов - до сих пор не вытекающее из выхода книг...