А Зверев - Проверено временем Страница 2

Многое сближало его с Горьким, и недаром они испытывали такую симпатию друг к другу, хотя никогда не встречались. Лондону принадлежит на удивление глубокий разбор "Фомы Гордеева". А Горький ценил у Лондона редкий дар передавать "величайшее напряжение воли к жизни" и отзывался об этом писателе с неизменной теплотой.

Вряд ли случайно, что свою литературную позицию Лондон всего точнее выразил как раз в статье о "Фоме Гордееве", где сказано, что искусство должно стать "действенным средством для того, чтобы пробудить дремлющую совесть людей и вовлечь их в борьбу за человечество". О чем бы ни писал Лондон, это была его главная творческая задача. И он искал нетрадиционные пути воплощения своего кредо.

Нам уже не всегда удается в полной мере постичь его своеобразие. Писатели, пришедшие после Лондона, столько раз возвращались к его важнейшим мотивам и образам, что до какой-то степени утрачивается ощущение первоистока столь знакомых нам коллизий, столь часто встречавшихся ситуаций и проблем. А истоки ведут к Лондону.

Вот хотя бы типичнейший для литературы нашего века сюжет, когда человек оказывается наедине с самим собой, вступая в тягчайшую борьбу с обстоятельствами, которые грозят самому его существованию. Несложно понять, отчего эта ситуация столь часто возникает в современной прозе, об этом позаботилось само XX столетие, отмеченное противоречиями такого масштаба и остроты, что от каждого потребовалось поистине величайшее напряжение всех сил, чтобы устоять на крутых переломах истории. И мы хорошо помним книги, где эта проверка на подлинность, осуществляемая в предельно суровых условиях, становится сущностью всего происходящего с героем. Ограничиваясь литературой Запада, достаточно назвать Хемингуэя или Экзюпери.

Но ввел эту коллизию Джек Лондон. В северных рассказах она является одной из центральных, во многом определяя и особую тональность новелл Лондона, и их неслабеющую притягательность для читателей, открывающих его книги сегодня. Новизна темы давно потускнела, а поэзия этих рассказов не меркнет. Потому что они были художественным открытием. О его сущности всего лучше сказал Горький, назвав Лондона писателем, "который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли". Он вернул высокий смысл таким словам, как честь и мужество, товарищество и ответственность. Он доказал, что и в ситуациях безнадежных человек не беспомощен - решают его духовные качества и нравственные убеждения. Он выявил в своих героях, на Клондайке постигающих истинную суть вещей, неиссякаемые источники силы, энергию сопротивления судьбе. Сойдясь лицом к лицу со смертью, человек у Лондона побеждал, если он был носителем подлинной человечности. И эта героика, не нуждающаяся в пышности, стала органичным свойством большой прозы нашего столетия, обязанной в этом отношении Лондону больше, чем кому-нибудь еще.

Со временем и второй важнейший мотив северного цикла приобрел множество отголосков у последователей, даже если они не признавали Лондона своим учителем. Это мотив прямого столкновения "века стали" с "каменным веком", непосредственного контакта двух полярно разделенных форм жизнеустройства, систем ценностей и этических понятий. Здесь была "сквозная" тема индейских новелл, а в дальнейшем - рассказов, посвященных ограбленной колонизаторами Полинезии, таких, как "Дом Мапуи" или "Кулау-прокаженный".

Мир этих рассказов трагичен, потому что предрешен и неминуем исход конфликта: будущее принадлежит "веку стали". Но за необратимостью перемен Лондон увидел отнюдь не тот безоблачный "прогресс", какой обычно виделся его современникам. Он обнаружил в подобных столкновениях глубокое социальное содержание, сделавшее новеллы индейского и полинезийского циклов произведениями резко обличительными по своему пафосу. Героями их он избрал людей, величественных даже в неизбежном своем поражении, потому что проигрывают они не как слабые и сражаются до конца. А то, что именовалось "прогрессом", под пером Лондона предстало исторической драмой, где противостоят друг другу две эпохи, несовместимые по своим устремлениям, верованиям, принципам, и завязываются тугие узлы противоречий, созданных самим поступательным ходом времени. Сколько раз вслед за Лондоном обратится к таким сюжетам мировая литература!

Тогда и приобретет свою особую притягательность та поэзия стойкости, которая была, наверное, доминирующим началом всего художественного мира Джека Лондона. Тогда откроется, какой огромный пласт проблематики разведывал он, размышляя в своих поднятых до символики сказаниях над теми приобретениями и теми утратами, которые всегда сопутствуют цивилизации. Проверенные временем, рассказы Лондона окажутся той исходной точкой, откуда берет свое начало сегодняшняя философская проза, обращающаяся к понятиям истинного или иллюзорного прогресса и выплачиваемой за него цены, - а эти понятия лишь актуальнее от десятилетия к десятилетию. И выяснится, что Лондон по сути своего дарования был прежде всего первооткрывателем тех больших и сложных коллизий, которыми ознаменуется XX век.

Через все его творчество протянулись сомнения в том, что цивилизация, пленником которой оставался он сам, нравственно оправдана и обладает историческим будущим. Такие мысли возникают у Лондона постоянно, подчас даже в произведениях, как будто совсем не касающихся столь серьезной проблематики. Например, в повести "Лютый зверь" (1911) Лондон едва ли не первым в мировой литературе сумел разглядеть за грязью и жестокостью профессионального бокса особое величие спорта, дающего человеку пережить неподдельное испытание своих физических и моральных сил. "Игра" (1906), "Лютый зверь", а в особенности "Мексиканец" (1911) в этом отношении стали классикой.

Но Лондона интересовала не только психология ринга. Кипящие на нем страсти и развертывающиеся вокруг него аферы привлекали писателя не сами по себе. В "Мексиканце" изображение "мужской игры" одухотворено кристально чистым революционным идеалом одного из ее участников - Фелипе Риверы, сражающегося ради винтовок для восстания. А герой "Лютого зверя" Пат Глендон органичен среди лондоновских персонажей, потому что, как и многие из них, он воплощает идеал здорового и целостного человека, изведавшего искус цивилизации, но нашедшего в себе мужество отвергнуть ее сомнительные блага, когда, кажется, им достигнуто все, о чем можно мечтать. И в сущности, "Лютый зверь" становится еще одной попыткой разобраться в тревоживших Лондона вопросах философского характера, как ни искусствен идиллический финал повести.

В "Алой чуме", появившейся два года спустя, финал менее всего идилличен, а повествование наполнено эпизодами, сумрачными до безысходности. Для тех, кто хорошо помнил "Железную пяту", сам избранный Лондоном жанр утопии не явился неожиданностью, однако удивил чрезвычайно мрачный взгляд писателя на перспективы, открывающиеся перед человечеством, если оно и дальше будет поклоняться ложным кумирам - буржуазному "прогрессу", фетишам буржуазной цивилизации. Повесть создавалась в пору кризиса, и ее сочли, быть может, самым красноречивым подтверждением упадка, переживаемого Лондоном как писателем. Такой взгляд держался долго и был пересмотрен лишь в самое последнее время.

Между тем он давно требовал пересмотра, и не оттого лишь, что после Хиросимы печальные пророчества Лондона воспринимаются, уж во всяком случае, не просто как порождение больной фантазии. Ведь и картину, созданную в "Железной пяте", никак не назовешь лучезарной. Лондон был художником, отчетливее других сознававшим, какие тягчайшие муки предстоит пережить человечеству, прежде чем установится разумный и гуманный порядок вещей в мире. Свидетель пролога тех громадных социальных потрясений, которыми наполнится история нашего века, он напряженно вслушивался в ее подземные толчки, чувствуя в них предвестия испытаний невиданного масштаба, немыслимой трудности. В "Алой чуме" многое объясняется эпохой канунов, в какую довелось жить Лондону. Что-то теперь покажется нам наивным, поверхностным. И все-таки эта притча, заключающая в себе серьезное социальное предупреждение, в наше время актуальна, пожалуй, еще больше, чем во времена самого Лондона. А отголоски поднятых в ней проблем без труда обнаруживаются во многих произведениях современности, вплоть до романов Кобо Абэ, Голдинга, Воннегута. Да это и закономерно. Ведь коллизии, намеченные Лондоном, и вправду оказались исключительно важными для будущего.

Должно быть, поэтому мы и обращаемся к его книгам, сколь бы далеко ни ушла литература от лондоновских способов повествования. В юности эти книги воспитывают романтическое отношение к миру, а когда мы их впоследствии перечитываем, в них открывается тот глубоко залегающий пласт идей, который прежде всего и обеспечил этим произведениям долгую и завидную жизнь. Открывается та нечастая писательская зоркость, которая позволила Лондону, опережая время, предощутить сегодняшние заботы и тревоги, радости и надежды. Открывается истинное значение созданного Лондоном.