Валентин Шатилов - И чувства добрые (К творческому портрету Михаила Бабкина) Страница 2

Вообще нарочито бытовая основа фабульных построений его рассказов вынуждает вспомнить великое имя писателя, тоже в значительной степени отталкивавшегося от окружавших его реалий. Конечно же это Михаил Булгаков, и прежде всего со своим романом «Мастер и Маргарита».

Конечно, различия велики: у Булгакова — коммуналочно-советская Москва 20-30-х годов, а у Бабкина — базарно-трамвайный постсоветский Ростов 90-х. Но это же так естественно: каждый настоящий художник «пишет, как он дышит», и его произведения в обязательном порядке насыщены именно тем воздухом, который его окружает. Собственно, степень таланта художника зачастую и определяется по концентрации атмосферы современности в его произведениях.

О Булгакове еще невольно заставляют вспомнить и герои Бабкина, которые то и дело сталкиваются с явлением великих метафизических сил, как-то: с Дьяволом, Богом, бело-черными магами, ангелами-архангелами, Смертью и тому подобным.

Ох, замах у фантаста нешуточный — само мироздание в его произведениях оказывается подчас не более чем шатким карточным домиком, готовым развалиться на части! Но ради чего этот замах делается? Тут-то мы и подходим к самому главному. Тут-то и осознается самобытность и творческая индивидуальность Михаила Бабкина. И сравнение его с такой огромной литературной фигурой, как Булгаков, эту индивидуальность еще более подчеркивает.

Как известно, одной из основных движущих сил в «Мастере и Маргарите» является яркое и, я бы даже сказал, яростное противопоставление мелкобытовой, сиюминутной реальности человечков-москвичей и вечно великого, демонически возвышенного бытия небесных сил-творцов

У Бабкина все наоборот. В описании житейских проблем его персонажей-ростовчан напрочь отсутствует издевка и насмешка. Автор понимает своих героев — ох как понимает! — и от всей души им сочувствует:

«Мария, как обычно перед выходными, сказала: „Или я, или твои грузчики“. Дядя Вася, как всегда, послал ее. Негрубо послал, мягко, почти без мата. А та — раз! — и полотенцем, да еще и мокрым, с оттяжкой. Небольно, но обидно. Вот посему и стоял сейчас Василий Иванович у пивной, что возле цирка, и пил не торопясь четвертую литровую баночку… Пытался разобраться в сложном житейском треугольнике: жена, работа, хобби» («Забава»).

Кто из мужчин не сталкивался с подобной проблемой? Над чем тут шутить, что высмеивать?

Или вот другой случай: «Он перевернул билет — обратная сторона сияла серебряной чистотой. Ни списка выигрышей, ни места их получения. Пусто.

— Вот жулики, — обиделся Казалов и сердито направился к лотерейному киоску».

Можно, конечно, посмеяться над доверчивым пенсионером Казаловым из рассказа «Везунчик», но лично мне высмеивание доверчивости всегда казалось дурным тоном — которым, замечу, М. Бабкин никогда не грешит.

Даже над Леонидом Яковлевичем Дидруком, которому «до чертиков надоела демократия» («Повестка»), автор не позволяет себе издеваться. Наоборот — он считает, что «понять Дидрука было можно. Всю свою жизнь он прослужил прапорщиком в армии, где все было ясно и понятно, кроме неуставных отношений».

Таковы в «Пивотерапии» герои-люди. Не гении, не без слабостей (особенно в отношении спиртных напитков, каковые ими сплошь и рядом рассматриваются как Самое надежное лекарство от всех сложностей жизни), но, в общем, совсем не злобные личности.

Даже самый заранее отвратительный и неприятный из персонажей Бабкина «крестный папик» Смагин из рассказа «Хранитель». Хоть он и мафиози уездного масштаба, но характеризуется автором достаточно нейтральным тоном: «И вообще Иван Сергеевич никогда никому ничего плохого не делал, был человеком добрым и незлобивым. Если когда кого и убивал, то только лишь в состоянии сильного душевного волнения или по служебной необходимости»…

Таковы у Михаила Бабкина люди. А что же им противостоит?

Вот, к примеру, ангел из того же «Хранителя»: «Самый настоящий ангел: с крыльями, нимбом, в белом просторном хитоне, с густо наложенной на лицо золотой пудрой. Правда, хитон был несколько несвеж, крылья в пятнах сажи и растрепаны, а нимб висел криво, залезая на левое ухо».

Не слишком впечатляет, верно? «Одно слово — шестой класс, он и на небесах шестой». И уже не удивляешься поведению сего ангела: «он рассеянно высморкался на пол, растер соплю босой ногой».

Но, может, вышестоящее начальство этого ангела (то, которое первый класс) ведет себя по-другому?

И да, и нет.

В рассказе «Повестка» Небесная канцелярия присылает главному герою человеку сугубо официальному — бумагу, выполненную в лучших канцелярских традициях и с обязательным уведомлением: «За невыполнение указанных пунктов будете привлекаться к чистилищной ответственности по закону». А вот в рассказе «Изменения» Бог хоть и не сморкается на пол, но ведет себя достаточно капризно: Игорь Степанович в Рай вообще не попал: Бог, обиженный на самоуправство Жукова, оставил его за бортом райской жизни.

После демонстрации столь капризной обидчивости невольно соглашаешься с нелестной оценкой, которую дает нашему Богу некий маг шести измерений из рассказа «Забава»:

«— Да, сырая реальность, сырая. Так, а кто же ее сотворил? — Мужичок достал из заднего брючного кармана потертую записную книжку, полистал странички. — Ага. Ну! Этот наделает, да-да…»

А как обстоит дело с антиподами божественного начала? Может, хоть они достаточно величественны в своей инфернальной ипостаси?

Нет, тоже не очень. Дьявол из рассказа «Игра» хоть и клыкаст, но запакован в видеоприставке для компьютерных игр. Смерть из рассказа «Визит» в миру и вовсе просто Вера Семеновна, «бытовая пьяница и шлюха».

Так что если читатель настроен на благоговение перед нечистыми силами, то у Бабкина его ждет явное разочарование — наш фантаст все эти силы (как верхние, так и нижние) не особо уважает. И относится к ним в лучшем случае так же, как и к прочим стихийным бедствиям — мощным, но дурным. И уж гораздо более низким по своим моральным качествам, чем персонажи-люди.

Иногда это отношение проявляется прямо и совершенно недвусмысленно. Так, в рассказе «Забава» сущность того самого мага шести измерений, что был так строг к Создателю нашего мира, на поверку оказывается черной жидкой слизью, грязью ползучей, пытающейся пробраться к дяде Васе по штанине. А вот сущность самого дяди Васи (того, который пивом лечил обиду, нанесенную мокрым полотенцем жены) оказывается, наоборот, сказочным бронечепгуйчатым драконом, извергающим из пасти плазменную струю. Такое вот противопоставление.

Что ж, очень доброжелательное и внимательное отношение к простым, «маленьким» людям — типично русская литературная черта автора. Та высокая планка, та норма, что была установлена в свое время нашей великой классикой — от Гоголя до Шукшина. Увы, среди того многого, что сейчас подвергается активному забвению, находится и это достижение русской литературы: пристальность (и одновременная требовательность) взгляда художника на самого обыкновенного человека.

А вот Бабкин от этой нашей животворной традиции не отказался. Именно они, обычные люди (и те драконы, что сидят в самых, казалось бы, простых ростовских душах), при столкновении с мощными, но, по сути дела, недочеловеческими «высшими» силами, порождают феерические сюжеты его рассказов. Рассказов таких маленьких, но таких емких.

И куда же стремятся сказочные драконы людской души? Да туда же, куда и все драконы, — в свободный полет. «Свобода» — вообще ключевое слово для понимания творчества Михаила Бабкина. Свобода быть человеком — то есть самим собой. Всегда и везде и вопреки любым, самым нечеловеческим обстоятельствам. Даже если это свобода от навязанного счастья («Везунчик»).

Собственно, по зрелом размышлении, и в том, самом первом «настоящем бабкинском» рассказе «Завтра» внешне легковесный, ернический сюжет закручивается именно вокруг этого понятия. С одной стороны, несвободность жизни по подсказке неизбежно оборачивается и смертью по подсказке. А с другой — трагически несвободный псих-пророк Митя, который запросто может выдумывать обстоятельства жизни других людей, но когда дело доходит до его собственной жизни, то он оказывается неспособен вырваться даже из сумасшедшего дома.

Это и завораживает в творчестве Бабкина: когда сквозь каких-то семь-восемь страничек текста — вроде бы фарсового — вдруг проглядывает высокая, философски-напряженная драматургия. И если проваливаешься в нее сквозь внешнюю оболочку рассказа — ей-богу, сердце екает и дух захватывает…

Но обратная сторона доброжелательности — суровость приговоров, выносимых Бабкиным своим персонажам, дракон из груди которых летит в ложном направлении. Расплата за отказ быть полноценным человеком — то есть свободным и независимым даже от псевдовысших сил — эта расплата с неизбежностью настигает в его рассказах любого.