Николай Ульянов - Происхождение украинского сепаратизма Страница 20

Так начинается «Ода на рабство» В. В. Капниста, появившаяся вскоре после указа 1783 года. По всем правилам ложноклассической пиитики, сильно тронутой сентиментализмом, поэт удаляется сначала «на холм древами осененный», потом «уклоняется» в густую рощу, где, севши «под мрачным мшистым дубом», предается горестному созерцанию несчастья обрушившегося на Малороссию.

Куда ни обращу зеницу,Омытую потоком слез,Везде, как скорбную вдовицу,Я зрю мою отчизну днесь.

Из ламентаций его видно, что роковой указ рассматривается, как грань между двумя эпохами малороссийской жизни. Одна — светлая, счастливая, свободная, другая отмеченная знаком рабства, слез и стенаний.

Везде, где кущи, села, градыХранил от бед свободы щит,Там твердо зиждет власть оградыИ вольность узами теснит.Где благо, счастие народноСо всех сторон текли свободно,Там рабство их отгонит прочь.Увы! Судьбе угодно было,Одно чтоб слово превратилоНаш ясный день во мрачну ночь.

«Одно» только слово, один законодательный акт. Так представляли и представляют себе введение крепостного права на Украине девяносто девять процентов образованных людей в России. Для полуобразованных и совсем необразованных пущена с давних пор еще более грубая версия, согласно которой украинский народ, освободившись от польских помещиков, попал в другое рабство, к помещикам русским, которым царица раздала земли и крестьян в Малороссии.

Катерина вража баба,Що ты натворила!Степ широкий, край богатыйПанам роздарила.

Вирши эти приобрели всероссийскую известность, цитировались в тысячах речей и журнальных статей, раздавались с трибуны Государственной Думы, даже здесь, в эмиграции, приведены А. В. Карташевым в «Очерках по истории русской Церкви», вышедших в 1959 году в Париже.[77] В полном согласии с либеральной версией, он упрекает Екатерину за «введение в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права».

В Советском Союзе таких образцов — не меньше. Раскрыв «Историю русской литературы XVIII века» проф. Д. Д. Благого,[78] можно прочесть об указе 1783 г., как о «закрепощении крестьян, до того бывших лично свободными».

Что после этого требовать от публицистики и всяких безответственных видов печатного слова?

Весь этот ворох бранных стихов, слезливых и высокопарных од, возмущенных речей и проклятий — превосходный образец невежества, обывательского восприятия истории и сознательно распускаемых с политическими целями легенд.

Новое рабство, действительно, установилось на Украине, и было, по словам народа, «хуже лядского». Но закабалителями выступили не великороссы, а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не по указу Екатерины, а задолго до него. В положение украинского крестьянства указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений, и, по мнению исследователей, не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены задолго до воцарения Екатерины.

Вот пункт 8-й указа, наиболее нас занимающий:

«Для известного и верного получения казенных доходов в наместничествах Киевском, Черниговском и Новгородско-Северском, и в отвращение всяких побегов к отягощению помещиков и остающихся в селениях обитателей, каждому из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней последней ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего Нашего указа; в случае же побегов после издания сего указа поступать по общим государственным установлениям».[79]

Пункт этот дополняется соответствующими штрихами, разбросанными в других частях указа — распоряжением оставлять на усмотрение помещиков раскладку податей с крестьян в частновладельческих деревнях, и запрещением принимать беглых малороссийских поселян. Даже если бы мы не располагали никакими другими документами, кроме этого пункта, его достаточно было бы для установления факта существования крепостничества в Малороссии до 1783 года. Мы видим здесь весь характерный крепостной ландшафт — «помещиков», «частновладельческие деревни», «поселян», «побеги» доставляющие помещикам «отягощения». То обстоятельство, что поселяне не просто уходят, а бегут, свидетельствует о невозможности легального ухода с места. Это и есть главный признак зависимости. Целью Екатерининского указа было не введение крепостничества, уже существовавшего в крае, а распространение на Малороссию административных мер, связанных с фиском и действовавших во всех прочих российских губерниях. Такая унификация была бы невозможна при различии экономически-правовых отношений.

Процесс установления нового крепостного права ныне представляется довольно ясным. Он достаточно изучен благодаря трудам самих же украинских историков XIX века, таких как Лазаревский, Ефименко, Романович-Словатинский. К ним присоединилось исключительно ценное исследование В. А. Мякотина, изданное в эмиграции.[80]

В общих чертах он рисуется так: Хмельничина уничтожила в крае все дворянские вотчины, а заодно уничтожила чуть не все дворянство. Речь идет не об одних только ополяченных и окатоличенных шляхтичах, но также о панах, сохранивших православие: те из них, что, подобно Адаму Киселю, боролись с народом в польских рядах, разделили судьбу поляков и были физически истреблены либо изгнаны. Уцелели только примкнувшие к Хмельницкому. Жизнь, дворянское звание и усадьбы они сохранили, но ни земель, населенных крестьянами, ни тем более самих крестьян, как феодально-зависимых, вернуть не могли. Численно, они представляли горсточку. Во время присяги царю Алексею Михайловичу их насчитали не более двухсот. Хотя царское правительство относилось к ним с наибольшим уважением, выделяя из всех прочих слоев украинского населения (первая милостивая грамота после Переяславской рады адресована была малороссийскому дворянству), тем не менее, эти потомки старой южнорусской знати оказались нежизнеспособными и быстро сошли на нет, растворившись в массе казачества. Не они были заводчиками нового крепостничества; его ввели казаки.

Еще раз: когда говорим «казаки», имеем в виду не те 360 тысяч, бывших с Хмельницким под Зборовом в 1649 году, даже не тех, которых записывали в реестр, а людей запорожской школы — численно небольшую, но сплоченную группу, составлявшую окружение Богдана, а потом образовавшую неписанное старшинское сословие. Рекрутировалось оно путем «естественного отбора». Если про казачий реестр один современник выразился: «Можнейшие пописались казаками, а подлейшие остались в мужиках», то в старшину выбивались можнейшие из можнейших — самые хищные и пронырливые. Уже в момент присоединения к Московскому государству, они обнаружили в полной мере свою столетнюю мечту учредиться помещиками и занять место изгнанных польских панов. Первые же посланники к Алексею Михайловичу — войсковой судья Самойло Богданов и переяславский полковник Тетеря — били челом в Москве о «привилеях на хартиях золотыми словами писаных: мы судье, на местечко Имглеев Старый с подданными там будучими и со всеми землями издавна до Имглеева належащими, а мне полковнику на местечко Смелую также с подданными в ней будучими, и со всеми землями к ней належавщими». Такие же грамоты выданы были генеральному писарю Ивану Выговскому, проявившему особенную жадность к маетностям. Он не только просил о подтверждении тех грамот на землю, что выхлопотал от польского короля, но бил челом о новых. Царь ни в чем не отказывал. Почти каждый видный урядник, с течением времени, обзавелся желанным документом на имение.

Мы указывали, что московское правительство плохо разбиралось во внутренних малороссийских делах; милостями осыпало прежде всего тех, через кого рассчитывало привязать к себе новый край, а таковыми сумели представить себя казаки. Внушая высокое мнение о своей роли, они, соответствующим образом, умаляли, вернее замалчивали, роль крестьянства. Сделать это было тем легче, что времена были крепостнические, во всем мире мужик ставился ни во что, о нем часто забывали, а на Украине, вдобавок, он сделался жертвой собственных иллюзий. Надевши в дни Хмельничины баранью шапку и объявив себя казаком, он счел это достаточной гарантией от крепостной неволи. Если же ему и в реестр удавалось попасть, то свобода казалась навеки обеспеченной. Удивительно ли, что эти люди ни разу не подали голоса? Ни просьб, ни челобитий московскому правительству от них не поступало и держались они так, чтобы в них никто не заподозрил крестьян. А матерое казачество все делало с своей стороны, чтобы затемнить в глазах Москвы казацко-крестьянские отношения. Оно добилось передачи этого вопроса на свое собственное разрешение. Уже в мартовской челобитной 1654 г. Хмельницкий писал: «Мы сами смотр меж себя иметь будем и кто казак, тот будет вольность казацкую иметь, а кто пашенный крестьянин, тот будет должность обыклую его царскому величеству отдавать как и прежде сего».