Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) Страница 20

А мне с какой же стати?

Поэт напоминает: внешне мы поступаем так, как в первой строфе, а внутренне — в подполье своем — так, как во второй строфе. И если это — наш истинный образ, то ясен горький вопрос в другом стихотворении Одарченко: "Так ли уж гордо звучит Человек?

Роковое чувство обреченности всего сущего одних толкает на растрату совести, (хоть день, да мой!) создавая из них вежливых благопристойных циников, а других заставляет искать выход из безвыходности, метаться между бунтарством и молитвой

Одарченко — это мир увиденный столь беспощадно, мир, где слоника можно безнаказанно…И мечется поэт между надеждой на конечную справедливость абсолютного (второе пришествие?) и жестокой безнадежностью, выраженной в интонациях разъедающей иронии:

В сырой земле так много мест,

И это так прекрасно…

А может — не ирония? Ведь поэт-то покончил с собой!

Чувство безнадежности выражено у него с предельной остротой. И если Ходасевич эту безнадежность рационально доводил до логического конца спокойно, холодновато, то темперамент Одарченко кидает его в гротески. Кажется — вся его поэзия стала откликом на слова Мефистофеля

«Я рад бы к чёрту провалиться,

Когда бы сам я не был чёрт!»

Одарченко чёртом не был, да и за ангела себя выдавать не хотел.

Но в самоуничтожительном поэтическом акте он назвал чёрта по имени, и тем хоть чуточку обезопасил.

17. "ГОРОД ВСЕХ ОГНЕЙ И ВСЕХ ВЕТРОВ…" (Иван Елагин (Матвеев)

(бухта Золотой Рог, Россия 1918 — Питтсбург США, 1987)

«Единый процесс развития русской поэзии XX века оказался искус¬ственно разделенным на два неравных потока» — часто говорил поэт Иван Венедиктович Елагин. Он был уверен, что эти потоки всё равно сольются. Он ни минуты не верил в вечность Советского Союза.

Потоки настоящей поэзии по обе стороны железного занавеса оказались не только живыми, но во многом и сходными. "Таланты ходят парами" когда-то заметил Андрей Вознесенский. И вот Иван Елагин из Питтсбурга и Андрей Вознесенский из Москвы во многом такую пару и составляют. Они порой похожи. Оба они, конечно, во многом идут от Владимира Маяковского.

По моему мнению, Иван Елагин — самое крупное явление в русской поэзии второй эмиграции — людей, которых война закинула в Европу и в Америку.

Цитаты к биографии привяжут,

Научно проследят за пядью пядь,

А как я видел небо — не расскажут:

Я сам не мог об этом рассказать…

Все же хочется попробовать рассказать, как именно Иван Елагин «видит небо».

Парадоксальность мысли у поэта чаще всего выливается в иронию:

Колоссальнейшее неудобство

Человеком быть, а не мопсом!

Ну а я, так в квадрате влопался:

Быть поэтом — сверхнеудобство!

Если само существование — штука опасная, то существование поэта ещё опасней!

Поэзия — это "полет с нераскрывшимся парашютом", поэт — это шахматная пешка, которая может идти только впе¬ред, не по особой отваге, а просто так устроены правила её жизни….

Но с поля когда-нибудь снимут меня,

Каким-нибудь каверзным ходом коня,

За то, что я силы своей не жалев,

Кидался по следу чужих королев,

За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,

Я шел на предсмертный восторженный риск!

За то, что сыграть не умел я вничью…

Елагин видит мир раздробленным на враждующие осколки. Мир машин, роботов, бюрократов, мир, в котором «каждому некогда», в котором отмахиваются от природы и поэзии… На чудака Диогена, ищущего в этом мире человека, смотрят, как на чудовищный анахронизм.

Зряшным ты занят делом:

Человек не бывает целым! — говорит поэт античному философу, а с ним и всей античной идее гармонического.

Но против чего воюет поэт? Против двух крайностей. Первая — залезь в пещеру, а вторая — управляй собой при помощи кнопок. В обоих случаях обретешь цельность, но человека в себе потеряешь! Вот и остается бесконечный спор с собой. Без побед и поражений. Неустойчивое равновесие поэтического бытия…

Каскадом, звездопадом, светопадом

Автомобили мчат по автострадам,

И проносясь в автомобильном гуде,

Мы за рулем кентавры, а не люди.

В такую высь нас подымают лифты,

Откуда слышно ангелов молитвы,

Мы по ночам все выброшены вверх

В какой-то многоцветный фейерверк,

Арен, эстрад, экранов, галерей,

В мой город всех ветров и всех огней,

В мой город всех огней и всех ветров,

Где погибаем мы от катастроф…

Я не случайно приёл это стихотворение целиком. Оно очень близко к лучшим стихам

А. Вознесенского («Аэропорт», «Стриптиз» и другие из американского цикла)…

В этих строках тоже больше упоения, чем трагизма…

Есть у него стихотворение о том, как ломают старый дом. Люди думают, что новый, наверное, бу¬дет лучше, и не каждому видна незримая, но неуничтожимая память:

Там где выломлены стены,

Люди в воздухе висят.

Протест души против перемен, ведущих к обезличке человека в мире роботов — всё слышнее!

(«отдайте мне имя мое!»). И в таком протесте личности против чего-то наваливающегося, непомерного, стремясь вырваться из безвестности, гоняется — хоть за славой Герострата, — новый гого¬левский Петр Иваныч Добчинский… Но сегодня он уже не довольствуется фразой

«Скажите же Государю, что вот живёт на свете такой…». Ему теперь всё равно, чем проявиться, как нашуметь, лишь бы не сгинуть безвестно

От моей лохматой хари

Телевизоры в угаре,

С грандиознейших афиш

Я показываю шиш!

Лишь бы заметили! Ну — хоть «Бомбу кину в детский сад», но не затеряюсь в каменных джунглях. А виноваты ли эти джунгли? С другой же стороны — разве не этот мир порождает и вполне полезных роботов, разве не он обеспечил и относительное благополучие цивилизованного мира, да и выход человека за пределы планеты? Сердца астронавтов, стучащие на Луне, — может и вправду, они первые ласточки настоящих свершений?

… Ты сердца, как букеты,

На другие бросаешь планеты!

Да, человек теряется в этом мире, но человек же и возвеличен этим миром! Человек — не «робот бога», и свобода воли у него есть именно для того, чтобы человечество не муравейником было, а ансамблем, сложившимся из множества неповторимых личностей. Только такой творец (и он же инструмент) годен для всегда продолжающегося и не знающего окончания сотворения мира.

Непосредственное выражение свободы воли по Елагину и есть творчество. А если эта свобода воли выражается порой в преступных делах — это издержки той же свободы! Просто если исходить из протестантской этики, чувство ответственности в наше время отстало от чисто созидательных возможностей. Вот в силу этого отставания и возникают чудища Франкенштейна, от которых иные кидаются в плоские буколические антиутопии:

Сотворил ты свой угольный рай

До последнего гвоздика,

А теперь — то и знай, повторяй:

"Загрязнение воздуха!"

А то, что по собственной вине твоей настаёт ещё и загрязнение памяти, разума, совести — люди нередко забывают… Но кому много дано, с того много и спросится!

Пострашнее, чем дыма слои

И фабричного замызга,

Загрязнение вымысла и

Загрязнение замысла!

И если исходить из этой логики, то оказывается, что зло безнаказанно разгуливает только потому, что мы, беспокоясь о загрязнении воздуха, мало волнуемся о загрязнении разума, совести и тому подобных «нереальных» мелочей… И вот неминуемо по вине вышедшего из повиновения робота возникает Дракон. Как в гофмановской фантазии, он появляется вполне реальным путем: Приглядитесь, вон там, на крыше небоскрёба:

Там двенадцать вертолетов,

А тринадцатый — дракон.

Чувствуя свою мощь, ибо никто не противится ему (не до того, мол, или, как сказано по сходному поводу у Вознесенского «быть человеком некогда»), дракон на крыше провозглашает вседозволенность, как принцип:

Я вчера девчонку сгрёб

с нею шасть на небоскрёб

…………………………………….

Дым столбом стоит от оргий

У меня, у меня,

А что есть Святой Георгий –

Болтовня, болтовня!

………………………………

У святого — ни копья,

Не купить ему копья!

………………………………

Я сейчас снимусь со старта,

Улетаю в Бамбури,

Там на конкурсе поп-арта

Заседаю я в жюри…

Задорно кричит дракон со своей крыши… Дракона этого некому сразить. И нелепо было бы ждать, что зло самоуничтожится… Лишь синтез рефлектирующего добра и решительной силы — нечто вроде «Гамлета с мечом Фортинбраса» — только такой синтез мог бы, по мысли поэта, решить проблему… Неслучайно поэтому винеровская тема «Творца и Робота» — одна из главных в поэзии Елагина. И приложима она равно и к американской, и к российской действительности.