Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий Страница 20

Пришел я в камеру судьи 13-го участка, известного в свое время всему Петербургу Трофимова, и, увидав его за решеткой, на возвышении, седого, сановитого, с золотой цепью, и пред решеткой на скамейках сидящих чуек, салопниц и прочий люд, я сообразил, что мне, как офицеру-обвинителю, не место на скамейках рядом с разночинцами, и ничтоже сумняся, хотя и с большой тревогой в сердце, по-видимому же храбро и развязно, подошел к решетке; торчавший при ней служитель отворил дверцу, и я, поклонившись мировому судье, занял один из стульев, бывших за решеткой.

В это время шел разбор какого-то дела по протоколу полиции, за решеткой же у стола стоял полицейский чиновник и что-то объяснял мировому; я мысленно торжествовал победу: хорошо, думалось мне, я сделал, что вошел за решетку, вот полицейский офицер тоже за решеткой, а не на скамейках. Между тем Трофимов, хотя ничего мне не сказал и ответил на мой поклон, все же посматривал на меня, чем приводил меня в большое смущение. Разыскивая причину постоянных взглядов Трофимова, я осмотрел свой костюм, полагая, не пришло ли что-либо в беспорядок, но все было как следует, а Трофимов вдумчиво осматривал меня. Наконец мой соратник кончил свои разговоры, Трофимов объявил решение по разобранному без обвиняемого делу и возгласил: «Приступаю к разбору уголовного дела по обвинению приставом 1-го уч. Рождественской части ломового извозчика Петрова в неосторожной езде». «Пристав 1-го уч. Рождественской части!» — закончил Трофимов. Тогда я встал, догадавшись, что настало мое время, приблизился к довольно объемистому судейскому столу, а Трофимов, наклонившись через стол, сидя в кресле, вполголоса спросил меня: «Вы, капитан, вероятно, в первый раз в суде?» — «В первый, г. судья», — ответил я с невероятным облегчением, предчувствуя, что теперь-то и начинается объяснение взглядов мирового, и действительно Трофимов продолжал: «Я это заметил и потому ничего не сказал вам, когда вы вошли за решетку, а теперь скажу, что за решетку вы должны были войти только вот теперь, когда я приступил к разбору дела, по которому пригласил пристава 1-го участка Рождественской части, и которого вы представляете». Что происходило со мною во время поучения великодушного человека, помню и теперь; я не находил слов благодарности Трофимову за то, что он пощадил мое самолюбие, что не оборвал меня в то время, когда я по неведению отворял дверцы решетки, за то, что и замечание свое он сделал в такой отеческой и деликатной форме, так что, несмотря на наполненную камеру, никто и не подозревал, какую оплошность я сделал, а если кто и догадывался, то такт Трофимова все это сгладил.

Первый мой дебют скоро окончился, так как извозчик не был разыскан, повестка ему не вручена и, постановив сообщить о розыске обвиняемого, Трофимов объявил дело отложенным, а меня свободным. И пошел я в участок, и сконфуженный, и радостный, и вразумленный эпизодом, продолжавшимся недолго, но многому научившим меня.

Вскоре после неудачно разыгранной мною роли обвинителя у мирового случился ночью пожар на 2-й улице Песков. Стоящий вблизи моей квартиры городовой тотчас дал мне знать, и я, быстро одевшись, как на тревогу по военному, побежал на место пожара; извозчика по дороге не случилось, и я, запыхавшись, еле переводя дух, из боязни опоздать, бегом быстро явился, но, не зная в точности своих обязанностей на пожаре, вбежал во двор горевшего дома, с радостью заметил, что никого из старших меня на месте нет, осмотрелся кругом, и в это время пожарные, бывшие на крыше, при крике «полундра», сбросили пылавшее бревно.

Не зная, что такое обозначает это кабалистическое полундра, полагая притом, что на пожаре прежде всего нужно тушить огонь, я бросился к пылавшему бревну, стал ворочать его, чтобы унять огонь, и в ажитации не заметил, как сзади подошел ко мне Трепов и, видя мои усилия, сказал: «Оставьте, оставьте, это и без вас сделают». Смешавшись и сообразив, что спуделял и на этот раз, принявшись не за свое дело, я направился к воротам дома и там заметил помощника; он, увидев меня, высказал свое удовольствие по поводу моего присутствия на пожаре, так как не видя меня на улице, думал, что мне не дали знать, мое отсутствие мог заметить пристав, это ему не понравилось бы и могло воздействовать на мою репутацию. Тут же помощник просветил меня, что обязанность полиции на пожаре не тушить огонь, а наблюдать за порядком и за целостью спасаемого имущества, что я и принял к исполнению и на опыте уразумел эту' свою обязанность, при столь выдающемся для меня случае.

Прошло всего месяца три моего прикомандирования к участку, а время тянулось, как вечность; я был в полной неизвестности о своей пригодности к полицейской службе и об ожидавшем меня будущем, к тому же назначенное мне содержание по 33 рубля в месяц было недостаточно для моих расходов и меньше полкового, что меня шокировало, и тем более, что, просясь о переводе в полицию, я по рассказам мечтал о получении 100 рублей в месяц; этот куш приближал меня к моей цели (женитьбе. — Прим, ред.), а 33 рубля были едва достаточны, чтобы не умереть с голоду. Меня терзала мысль, что сносную полковую обстановку я променял на полное неизвестности будущее и должен был жить в холодной, смрадной комнате и питаться впроголодь; такое сознание не способно было навеять радужных мыслей. И не было этих радужных мыслей, а одна скорбь овладела мной, и в таком угнетенном состоянии сидел я в участке в 12 часу ночи. Все занимающиеся разошлись, лампа тускло освещала мрачную комнату, и я ждал, когда ударит полночь, чтобы отправиться на отдых в столь же мрачную свою келью, как в этом сумраке раздался щелк замка в дверях приставского кабинета, и предо мною предстал Бочар-ский, одетый в пальто и с фуражкою в руках. Застал он меня за чтением Треповских приказов. Приказы эти писали двое умниц: бывший управляющий канцелярией Христианович (ныне умерший) и помощник его Турчанинов, и потому Треповские приказы являлись настоящим полицейским талмудом, в котором можно было почерпнуть все необходимое дня полицейского служебного обихода.

«Пойдемте по участку», — сказал Бочарский, и я, быстро свернув полицейский талмуд, оделся и вышел с необычным компаньоном ночного хождения по улицам, не однажды уже мною практиковавшегося в одиночестве. Обошли мы весь участок. Церемониал длился больше часа, и в это время, как бы в разговоре для развлечения, Бочарский предлагал мне различные вопросы из полицейской премудрости, на которые мною давались довольно удачные ответы, кроме ответа о закусках, полагавшихся в «питейных домах».

Истинной тарабарской грамотой были для меня все эти ограничения, смысла которых я не мог тогда себе уяснить с достаточной ясностью. Совершив кругосветное шествие по участку, мы возвратились к зданию части, и Бочарский, милостиво распростившись со мною, направился в свою квартиру, а я поплелся в свой смрадный угол в раздумье, что означала эта прогулка.

На другой день я рассказал помощнику о постигшем меня казусе, и он объяснил этот вольт пристава желаньем его дать обо мне аттестацию, а от этой аттестации его будет зависеть мое дальнейшее поступательное или арьергардное движение в полиции. Согласившись с мнением помощника, я стал ждать перемены своего незавидного и крайне удручавшего меня положения, но перемена не приходила, а предсказания других полицейских офицеров, так сказать, сверстников по ожиданию, таких же горемык, прикомандированных, как и я, были совсем иного содержания: «Вы — католик?» — спросил меня один из таких чающих. «Да, католик», — ответил я. — «Напрасно вы переходили в полицию, ничего вы здесь не получите». И плакал я в своей каморке, вспоминая такие мрачные предсказания.

Прошел еще месяц, и утром в приказе я прочел, что прикомандировываюсь к 2-му участку Литейной части, где приставом был капитан Миронович, приобретший впоследствии громкую печальную известность в процессе об убийстве еврейской девушки Сарры Беккер, бывшей продавщицей в кассе ссуд, принадлежавшей Мироновичу уже после оставления им службы в полиции.