Максим Кустов - Третий рейх во взятках. Воровство и бардак немцев Страница 21

Прежде, чем он смог насладиться штабным снабжением, майору Вельцу довелось побывать в госпитале и оценить тамошнее довольствие.

«Соседнее помещение — бывший школьный класс — занимают страдающие от истощения на почве голода. Здесь врачам приходится встречаться с такими неизвестными им явлениями, как всевозможные отеки и температура тела ниже тридцати четырех градусов. Умерших от голода каждый час выносят и кладут в снег. Еды истощенным могут дать очень мало, большей частью кипяток и немного конины, да и то один раз в день. Бланкмайстеру самому приходится объезжать все расположенные поблизости части и продовольственные склады, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного. Иногда не удается достать ничего. О хлебе тут почти забыли. Его едва хватает для тех, кто в окопах и охранении, им положено по 800 калорий в день — голодный паек, на котором можно протянуть только несколько недель».[73]

Как говорится, почувствуйте разницу между кониной и бельгийским шоколадом. Мало того, что доставка грузов была организована на редкость бездарно, внутри кольца за счет сражающихся солдат красиво жили интенданты и околоштабные прихлебатели.

Глава 5

Как красноармейцы среди немцев социальную справедливость восстановили

Надо отметить, что тем немцам, которые сумели обеспечить себе хорошее питание в «котле», может быть, в плену довелось сильно пожалеть об этом. Разумеется, речь идет не о генералах, тех содержали в особых условиях.

Любопытное наблюдение сделал сдавшийся в плен в Сталинграде связист Франц Запп:

«В основном от голода страдали те, кто прибыли в лагерь упитанными и имели достаточно пищи еще в окружении под Сталинградом. Одним из них был Лойсль из Граца, унтер-офицер из отдела снабжения. Он был прекрасным парнем, обожавшим свою жену, но мучительно страдал от голода. Весил он 95 кг при росте 1 м 75 см и невероятно быстро отощал. Его состояние стало быстро ухудшаться, он еле передвигал ноги, а под конец мог ходить, только опираясь на мою руку. Однажды Лойсль лег рядом со мной на пол и заснул. Вдруг я услышал, как он заговорил во сне, и лицо его сияло блаженной улыбкой. Проснувшись, он находился еще во власти грез и не мог сразу прийти в себя. Лишь через некоторое время он узнал меня и людей вокруг.

— Лойсль! Лойсль! — крикнул я. — Что с тобой? Почему ты такой странный?

— Знаешь, — сказал он, — я был сейчас дома, у своей жены. Я думал, это она меня позвала. Она была так счастлива, смотрела на меня такими сияющими глазами, что я думал, она меня съест от любви. Только бы увидеть ее, только бы вернуться.

К великому сожалению, он не вернулся домой. Лойсль умер 5 месяцев спустя, превратившись в дрожащий скелет, совершенно опустошенный морально. Я часто думал о том, каким он был чудесным человеком и насколько не по силам оказались ему экстремальные условия. У меня все сложилось не так уж плохо. Я давно привык к голоданию».[74]

«Прекрасным парнем» был Лойсль из Граца, унтер-офицер из отдела снабжения, имевший достаточно пищи. В страшные для подавляющего большинства немецких солдат, далеких от отдела снабжения и высоких штабов, месяцы голода в окружении сохранил этот «чудесный человек» свои 95 килограммов при росте 1 м 75 см. Да за чей же это счет? Сколько же «паек» немецкого солдата-окопника пожирал он ежедневно, чтобы сохранить упитанность в Сталинградском «котле»?

А в плену Лойсль лишился своего вкусного и питательного отдела снабжения. Оторвали его красноармейцы от родной кормушки. Можно сказать, восстановили социальную справедливость среди немецких солдат. И через пять месяцев плена превратился он в дрожащий скелет и умер.

Что любопытно, у Франца Заппа совершенно нет естественной в такой ситуации ненависти к так хорошо устроившемуся за чужими спинами снабженцу. Нет злорадства — а теперь и ты поголодай, как мы голодали. Возможно, дело было в том, что австриец Запп испытывал особые чувства к соотечественнику-австрийцу (Грац — город в Австрии).

Ничего удивительного в том, что кто-то обворовывает доблестных солдат рейха, он не видел. Привык к такому.

«Пятнадцать месяцев я прослужил рядовым, из них двенадцать воевал на фронте, оставаясь рядовым радистом. Нежданно-негаданно до нас дошли слухи о том, что наши офицеры и младшие чины присваивали предназначенные нам продовольственные товары: шоколад, сухофрукты, водку, ликеры и т. д. и посылали все это домой или использовали сами. Вскоре вся верхушка роты была отстранена от должностей и направлена в резервную часть. Как мы потом узнали, там их всех повысили в звании. Только унтер-офицер по снабжению должен был на три недели задержаться на фронте, а затем уже отправиться в тыл, такое у него было наказание».[75]

Сам Запп считал большой личной удачей, что в окружение он попал уже как следует отощавшим: «У меня все сложилось не так уж плохо. Я давно привык к голоданию, так как попал в «котел» после лечения от тяжелой дизентерии. Она была моим несчастьем и в то же время удачей. Вряд ли я вернулся бы домой относительно здоровым, если бы не тяжелые испытания, которые закалили и сформировали меня».[76]

Дизентерия как удача, позволившая выжить, — это как-то неожиданно. Но может быть, Франц Запп прав, и выжил он именно благодаря этому?

«Никого к жратве близко подпускать нельзя»

Надо отметить, что зачастую близкое знакомство с нравами боевых союзников оказывало определенное разлагающее влияние на немецких солдат и офицеров. При всех недостатках деятельности немецких интендантов, при том, что в германской армии шел процесс морального разложения, до реалий, существующих у их союзников, например, румынских, было далеко.

Вот как командир немецкого саперного батальона Гельмут Вельц вспоминал о «сталинградских» румынах, с которыми свела его военная судьба:

«На следующее утро передо мной стоят два джентльмена в высоких зимних румынских шапках. Это командиры двух подчиненных мне, румынских рот. Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц, с пухлыми бритыми щеками, расплывчаты. Мундиры аккуратненькие и напоминают не то о зимнем спорте, не то о файф-о-клоке или Пикадилли: покрой безупречен, сидят как влитые, сразу видно, что шили их модные бухарестские портные. Поверх мундиров овчинные шубы.

Через несколько минут спускаемся по склону обрыва, и вот уже стоим среди румын. Кругом, как тени, шныряют исхудалые солдаты — обессиленные, усталые, небритые, заросшие грязью. Мундиры изношенные, шинели тоже. Повязки на головах, ногах и руках встречаются нам на каждом шагу — лицо доктора выражает отчаяние. Повсюду, несмотря на явную физическую слабость, работают, строят жилые блиндажи, звенят пилы, взлетают топоры. Другие рубят дрова: их потребуется много, чтобы нагреть выкопанные в промерзшей земле ямы и растопить лед на стенах. Сворачиваем за угол, и я останавливаюсь как вкопанный. Глазам своим не верю: передо мной тщательно встроенная, защищенная с боков от ветра дощатыми стенами, дымящаяся полевая кухня, а наверху, закатав рукава по локоть, восседает сам капитан Попеску и в поте лица своего скалкой помешивает суп. От элегантности, поразившей меня утром, нет и следа. Только щекастое лицо осталось прежним — впрочем, это и не удивительно, когда можешь залезать в солдатские котелки. Попеску так увлекся поварской деятельностью, что замечает нас, только когда мы подходим вплотную к котлу. Он спрыгивает на снег, вытирает руки о рабочие брюки и объясняет свое странное поведение: «Приходится браться самому. В такое время никого к жратве близко подпускать нельзя»…»[77]

Немецким офицерам все-таки не приходило такое в голову.

Но окончательно Вельц понял, кого военная судьба послала ему в подчиненные, после того как узнал об одной интересной причуде Попеску.

«Румынским крестьянским парням нет ни минуты покоя, они заняты с утра до ночи. Они не только должны обслужить и ублажить своих командиров роты и взводов, но раздобыть для них самые немыслимые вещи, чтобы создать в офицерских блиндажах уют. Больше того, целые взводы заняты делом, до которого не додумается обыкновенный смертный.

Попеску — старый наездник-спортсмен, а потому не может разлучиться со своей скаковой кобылой Мадемуазель. Он ведет ее с собой в обозе с позиции на позицию, из Румынии на Дон, а с Дона к нам. Где бы ни находилась его рота, благородное животное должно питаться, причем получше, чем рядовой его роты. Сегодня 40 солдат заняты постройкой специальной конюшни для любимицы капитана. В ней просторнее и теплее, чем в любом убежище для солдат. Там стоит кобыла, такая же усталая и исхудавшая, как и любое живое существо в «котле», но с нее ни днем ни ночью не спускает глаз специальный конюх, который обязан смотреть, чтобы с любимицей командира ничего не случилось».[78]