Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2002) Страница 21

—  Позвольте  не  согласиться, — запротестовала  Инна, пожилая полноватая дама из “Нового мира”. — Надо больше доверять нашим советским людям. Если социализм, как учит Ленин, это движение масс, если Солженицын — это демократия, это творчество наших сограждан, то ваш подход просто оскорбителен. Хотят читать — пусть читают. Надо дать возможность читать все желающим и делать выводы. А партия, работники идеологической сферы должны помочь разобраться. Тут кое-кто просто не хочет работать по-новому. Конечно, обстановка осложнилась. Времена изменились. Открылся широкий доступ к информации. Но так теперь и будет всегда. Иного не дано. Дороги назад нет. Надо научиться жить в новых условиях, надо научиться уважать людей, убеждать их, а не командовать ими. Уверяю вас, что проблема не столько в наших согражданах, читающих “не ту” литературу, сколько в нас самих, в методах работы партийных органов и советской власти. Надо решительнее перестраиваться, товарищи, и не затевать дискуссии о том, кто из нас больше, а кто меньше за социализм. Мы все за него, только, видимо, понимаем социализм по-разному.

Тыковлев энергично закивал головой. Совещание, начавшееся несколько необычно, становилось на привычные рельсы. Он теперь уже был уверен в том, что план будет всеми одобрен с незначительными поправками. Издательства продолжат и увеличат выпуск так называемой нетрадиционной литературы.

“Нетрадиционной? — подумал он. — Если быть честным, то в конечном счете все же несоветской и несоциалистической. Но именно ее и хотят читать больше всего. Разве это не знак, разве не в этом направлении разворачивается наше общество? Парадокс в том, что социалистическое государство само начинает разрушать себя под руководством правящей коммунистической партии. Черт побери, до чего же были правы социал-демократы, предсказавшие именно такой поворот событий. И до чего же удивительно, что именно я, Тыковлев, оказался волею судеб на острие этого процесса. Судьба? Или моя собственная сообразительность? — Тыковлев улыбнулся. — Не зря мы, как бабка говорила, были первыми прохиндеями в деревне. Кто не хитер, тот глуп. Горький, кажется, сказал”.

*   *   *

Машина мчалась по Можайке, подпрыгивая на выбоинах и вздымая облака пыли каждый раз, когда, уворачиваясь от встречных грузовиков, сходила колесами с узенького асфальтового покрытия. Можайка только в Советском Союзе могла называться шоссе.

На самом деле, подумал Тыковлев, этот проселок вряд ли сильно изменился со времени отступления из Москвы наполеоновской армии. Ну, одели его асфальтом, которого при Александре I и Наполеоне не было. Но асфальт упорно не хотел покрывать эту дорогу. Он лопался, трескался и проваливался каждую зиму, потел зловонным куриным пометом с Петелинской птицефабрики, плевался гудроном из наспех заделанных выбоин и вообще вел себя так, как будто хотел сказать, что совершенно не предназначен для комфортного движения высоко­поставленных особ и их экипажей.

— Надо было все же по Минке ехать, — неожиданно для себя укорил Тыковлев сидящего на переднем сиденье охранника.

— Так там же пробки, — начал оправдываться тот. — Не объедешь, а по встречной полосе опасно. Выскочит какой-нибудь “чайник” или еще хуже, кооператор на “Мерседесе”. Им правила движения не писаны...

Машина резко затормозила, прижалась к обочине и остановилась.

— Что там у тебя? — резко спросил шофера охранник.

— Левое заднее, — виновато ответил тот.

Пока меняли колесо, Тыковлев вышел из машины. Остановились они посреди какого-то населенного пункта. Наверное, это было уже Голицыно, а может, Вязёмы. До железнодорожного переезда, похоже, не доехали. Вдоль шоссе стояли дома, окруженные деревянными крашеными заборами. За ними виднелись овощные грядки и редко растущие фруктовые деревья. Неподалеку от машины, чуть сзади стояли у дороги две табуретки с пучками лука, свеклы, кабачками и ведром картошки. У табуреток никого не было. Видать, хозяйка товара сидела в одном из домов и из окна приглядывала за своим товаром, ожидая клиентов.

“Так и есть”, — подумал Тыковлев, заметив приземистую кривоногую бабу, выходящую из калитки и направляющуюся к ним. Получше разглядев черный “ЗИЛ” и экипаж в темных костюмах, белых рубашках и галстуках, баба решительно стерла приветливую улыбку, которую было навесила на свое обветренное лицо, и заметно помрачнела. Вычислила, что остановка непреднамеренная и что этот клиент ни кабачков, ни картошки брать не будет. Однако же любопытство взяло верх, да и показывать, что выскочила из дома в расчете заработать лишнюю десятку, не хотелось.

Баба продолжила путь и не спеша взобралась по откосу наверх. Подойдя к своим табуреткам, зачем-то поправила волосы и задиристо спросила:

—  Ну, чего встали? На дачу, небось, едете. На казенной машине... Ведь на служебной едешь, — постепенно распаляясь, надвинулась на Тыковлева. — Коммунист еще называется! Не стыдно? Страну до чего довели, а? — подбоченясь, продолжала она. — Ты не стой тут. Сходи в магазин напротив, посмотри! Пусто там. Шаром покати! А такие вот, как ты, на черных машинах все кругом раскаты­вают, да пайки жрут, да по заграницам шастают. Номенклатура сраная.

— Ишь какая сердитая. Что мне, на дачу теперь съездить нельзя? Я свой день честно отработал...

— А я что? Не отработала? Так меня на черных машинах никто не возит и пайками не кормит. А почему? Чем я хуже? Вы же за равенство. За справедливость. Маркс, Ленин, коммунизм. Все врете! Всю жизнь только врете и за счет народа живете. Вот, ей-Богу, был бы у меня сейчас пулемет, так бы вас всех тут и исполосовала. Ага! И не жалко было бы. Скоро, скоро, дождетесь, кровью крыши красить будем, — перешла на хрип баба, показывая белесо-грязные зубы в коронках из нержавеющей стали.

—  А ну, закрой поддувало, — прикрикнул на нее охранник. — Закрой, пока я тебе его не заткнул.

—  Заткнул один такой, — уже менее решительно огрызнулась баба, отступая к своим табуреткам. — Погоди немножко, и тебе будет. Мало не покажется!

Охранник шагнул к бабе, протянул руку, чтобы ухватить ее за плечо. Та взвизгнула и, матерясь, бегом скатилась вниз к своей калитке.

— Ты руки-то не распускай, — донеслось снизу. — Устроились тут на нашей спине, сволочи. Целый день вверх жопой торчишь на огороде, всю жизнь ломаешься за какую-то десятку, а они тут разъезжают, командуют. А я, может быть, тоже хочу. Почему мне нельзя? Партия, дай порулить! — громко крикнула напоследок баба.

— Я тебе порулю, Марья Пердилкина, — распалился охранник. — Жопой вверх торчишь! Вот и торчи дальше. Рулить хочешь! Как бы не так. Ты нарулишь!

— Сам ты Пердилкин, — обозлилась баба. — У меня имя есть. Воронова я. Всю жизнь мы, Вороновы, здесь живем. Хочешь, спроси у соседей. Отец на войне голову сложил за вас вот, таких захребетников.

— Ты не отпирайся! Пердилкина ты, по морде твоей и ухватке вижу. Ничего не можешь, только воздух портишь. Всю жизнь у дороги рубли сшибала, ни хрена никому полезного не делала, с молодых ногтей где-нибудь в станционном буфете или на складе воровала... А теперь на тебе! Номенклатура, паек, заграница, я тоже хочу, а то из пулемета коммунистов...  Жалко, что мне нельзя тебя из пулемета. У меня лучше бы, чем у тебя, получилось. А ну, иди сюда. А ну, вертайся, гадина!

— Это тебе не тридцать седьмой год, — крикнула баба, захлопывая дверь в хату. — Не смей сюда ходить. Кобеля спущу...

—  Николай, оставь ее, нашел с кем связываться, — криво улыбнулся Тыковлев. — Не тронь говно, оно и вонять не будет.

—  А я что, ее трогал? Она же первая полезла, — недовольно ответствовал охранник. — Садитесь, поехали дальше. Колесо сменили.

Машина вновь покатилась по шоссе с его бесконечными выбоинами и ухабами. Минут пять все неловко молчали.

—  Неприятный случай, — нерешительно начал Тыковлев. — Как ты думаешь, она меня узнала или так вообще высказывалась?

—  Скорее всего, не узнала, — нехотя ответил Николай.

—  Неприятный случай, — повторил Тыковлев. — Она, ясно, хабалка, но что ей возразишь? Конечно, есть у нас привилегии, есть номенклатура. И на дачу мы с тобой на казенной машине ездим. Злоупотребляем служебным положением, значит. А она все это видит. Как, впрочем, и миллионы других, таких же, как она. И за границу ей хочется. И хорошей колбасы, и икорки... А  не  купишь.  Магазин  пустой.  Да.  Надо  ускорять  реформы,  надо демократизироваться. Нет другого пути...

Глядя на  затылок охранника, Тыковлев понял, что тот не  согласен.

— Чего молчишь? Хоть баба и отвратная, но права она во многом...

—  А в чем она права? — раздраженно обернулся к Тыковлеву Николай. — За границу ей хочется. Пойди, купи путевку, если деньги есть. Не так уж это сейчас и дорого стоит. Или она дипломатом хотела бы быть? Тоже ответ ясный: иди в ИМО или еще куда, учись. Авось выучишься, и пошлют тебя. Только, ей-Богу, всю жизнь такие, как она, от учебы отлынивают. На машине черной хочется тебе ездить? Ну, так работай. Добивайся. Может, получится, а может — и нет. Вас что, просто так, с бухты-барахты в эту машину посадили, товарищ Тыковлев? Или вы прежде, чем в такую машину сесть, и на фронте повоевали и вдосталь на разной рядовой работе погорбатились? Я вашу биографию читал. Нам ее знать положено. Думаю, что вы в секретари ЦК не зря попали. А она что? Может быть, на целину ездила? Может быть, БАМ строила? Держу пари, за километр любое общественное дело всю жизнь стороной обходила. Морковку на своих грядках дергала да из буфета все, что плохо лежит, домой перла. А теперь, ах-ах, это почему же мне спецпаек не дали? Ах-ах, это почему же я не номенклатура? Икрой меня не кормят и балыком не потчуют. Это же такая несправедливость! Я вас за это, товарищи коммунисты, из пулемета перестрелять готова. И вы, Александр Яковлевич, на это ничего возразить не можете? Или не хотите? Ну, сказали бы ей хоть, что икру нигде во всем мире в каждом доме ложками не едят. Осетров на всех не хватит. Да, у нас по банке дают номенклатуре, а на Западе по полбанки, наверное, покупают себе на праздники некоторые особо экстравагантные толстосумы. Все остальные потребляют ее вприглядку.