Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10 Страница 21

В документах его профессия называлась длинно: "работник по озеленению территорий и изменению ландшафтов народных и частных хозяйств". Творческий подъём можно было испытать, изменяя лишь хозяйства частные, и заказы эти приносили несравненно больший доход, хотя и поступали в маленькую фирму нечасто. А в "народном промысле", как шутя именовали его сами рабочие, все они оставались просто "пильщиками". Общественные работы заключались, в основном, в оболванивании тополей, а это было скучно. Но Тарас любые указания в точности и безоговорочно исполнял. Затем сдавал под расписку свою "Дружбу", которую, как и все остальные пилы, конторщики именовали "тёркой". Прощался с теми товарищами, кто уезжал домой на машинах, быстро проходил в одиночестве или в компании одного-двух человек по кривой, пустынной и грязной улочке и нырял в метро — свои "Жигули" без крайней нужды не гонял.

Московские дороги Тарас не любил, кроме одной…

Даже и не дорога, а некий символ. Из окна вагона, проносящегося мимо по уличному перегону метро, она кажется выросшей из земли и уходящей в небо. Это — скат для новых автомобилей, съезжавших некогда блестящими разноцветными жуками на стоянку. Теперь перед глазами — пустой заброшенный завод. Заснеженная дорога, ведущая в "никуда". Она тянется ввысь в просвете между двумя серыми корпусами, что ещё больше создаёт за пять секунд, пока виден этот пейзаж, ощущение прозрачности и небытия, дальности и хрупкости тонкой полоски неба, которую успевает выхватить глаз. А на горизонте, то в зареве заката, то в золоте, то в молоке отсвечивают белыми гладкими стенами дома — типовые девятиэтажки, но стоят они так, что создают иллюзию Вечного Города.

С детства Тарас упоительно любил какой-то неведомый белый город. Он и сам не смог бы дать себе отчёт, что это: неясный образ, выплывавший из глубины души и желающий направить её к чему-то лучшему, хрустальному… Или это были почти забытые, стёршиеся наполовину воспоминания о детских годах счастья, о погружённых в солнечный свет ослепительно белых фасадах пансионатов, видневшихся за пышной крымской зеленью, где-нибудь на холме, к вершине которого ведёт гладкое асфальтовое шоссе — "серпантин". И воздушный купол — перевёрнутый бокал. Воздух во время счастья был изменчив: он резал глаза своей предельной ясностью, когда чётко виден каждый лист в соседнем саду, каждая жилка на ягоде крыжовника;

и вдруг становился густым и влажным — вечерним, терпким на глубокий вдох…

Москва, в своё время сильно помявшая Тараса, схватившая его и выбившая природную склонность к мечтам, оставила, словно в издёвку, мечты о белом городе. Может, это и не насмешка была, а то, без чего человек заканчивается…

Разумеется, Тарас Заремба об этом никому никогда не решился бы рассказать. Он рассуждал так: "Тридцативосьмилетний мужик — и вдруг — белый город! Засмеют, затопчут. Как ту дворовую лопату, завалят снегом и грязью и забудут".

Часто вспоминал он свой первый день в Москве. Стоял непривычный ещё ему мороз… Потом ясно видел бирюзу глаз любимой — в прошлом, на родине, в далёкой юности — Оксанки, смоль её бровей и крутой завиток высветленных чуть волос. И слёзы её увидел, словно вода талая бирюзу помутила. И камень, брошенный в его окно накануне отъезда, с привязанным к нему тетрадным листом вспоминал. И слово обидное, с дырой на точке: "Тютя!" И взгляд — отчаянный, который он перехватил на вокзале, из окна — в момент отхода поезда.

Нет, "тюфяком" он никогда не был! Высовываться — да, не любил. На собраниях больше отмалчивался. Выступать не умел, и ни к чему это было… Он трудился всю жизнь — и точка. Без дырки.

Тарас вернулся домой. Пора было собираться на работу — во вторую смену. Длинная, кривая улочка, на которой находилась контора "пильщиков", круто шла в гору и петляла вдоль двусторонних глухих заборов. Мрачный пейзаж дополнял вечный ржавого цвета песок, исчезавший лишь зимой в самые сильные снегопады. Деревьев ни на самой улице, ни около главного здания, напоминавшего то ли крематорий без трубы, то ли похоронное бюро, ни у склада, ни у сарая почти не было, если не считать посаженные в глубокие пластиковые кадки "камуфляжные" туи, в первый же год захиревшие от мороза. Из-за отсутствия зелени человеческий глаз тускнел, а местные кобели Бутан и Дюмпель довольствовались фонарными столбами. Наверное, в результате такого регулярного довольства в вечернее время суток на улице было всегда темно.

Почти у самого стыка кривой улочки и широкого шоссе, который казался проходом между двумя мирами, впритык к потрескавшейся стене старого деревянного дома, зажатая со спины второй громадой с облупленной штукатуркой, росла молодая кудрявая берёза. Её тонкий стан наклонился вперёд: она тянулась наружу, туда, где было больше света. Ствол выгнулся, стремясь постичь проносившуюся рядом жизнь — мимолётную и загадочную. Но она и пугалась неизведанности, от этого слабо развитая крона пряталась за угол, и когда ветер играл её ветками, только часть их — первые отвечали ему. Другие, прижатые плотно к стене, оставались неподвижными. Она хотела бы вырвать корни и убежать, но лишь цепче впивалась ими в твёрдую землю, крепче держалась за свой закуток. Тарасу нравилась берёза, и он, проходя мимо, каждый раз размышлял, увидит ли её, когда она станет большой. Деревья растут медленно. И не могут убежать, даже если захотят.

— Вот и я такой же — зажатый, — бормотал Тарас. — Дом — работа, дом — работа…

Впоследствии он думал, что эта дерзкая и пугливая, смешная и прекрасная, гибкая молодая берёза сыграла в его судьбе далеко не последнюю роль.

После недавней январской оттепели с новой силой ударили морозы. И именно в это время фирме наконец-то перепал крупный заказ. В число первых избранных, отправлявшихся на загородные работы как можно скорее, попали Заремба, четверо его товарищей и бригадир, головой отвечавший за проект. Компания подобралась неплохая, многие раньше занимали в обществе иное положение. Трое из шести имели высшее образование, один был директором магазина в своём приветливом южном городке с горячими каменными бордюрами, и вряд ли тогда им в головы могло придти, что всё привычное и каждодневное может рассыпаться в прах, а они будут валить деревья — в любую погоду, столько, сколько скажут. Правда, пока ни одно-

му из них не приходилось работать на больших участках. Обычные график и список задач стали за эти годы законом: сучья, тополя, сухие стволы в городских лесопарках, сломленные участившимися сильными ветрами деревья… Вновь: тополя, тополя, тополя…

Выехали до рассвета. Требовалось спилить небывалое количество деревьев. Денег обещали много: заказчик крупный — сам Город. Уложиться необходимо было в сжатые сроки, поэтому посменную работу разыграли жеребьёвкой. Объект находился далеко за Кольцевой автодорогой. Побитый конторский УАЗ подбрасывало на поворотах, хотя по прямой он шёл ровно и быстро. Скорость набрали почти максимальную, и дремавшая бригада вскоре перестала ориентироваться в проносившихся мимо деревнях, уже давно проснувшихся, даже если и оставалось там где пять, где семь, а где и один человек. Дома казались пустыми только издали, на самом деле они жили. И просевшие, почти вросшие в землю, засыпанные снегом поверх крыш и превращённые в сугробы с торчавшими из них печными трубами, не умерли ещё: они держались воспоминаниями о былых днях; о прежних светлых своих, душистых лесным смоляным духом брёвнах; об ушедших, кто куда, хозяевах и хозяйках, щедро мывших доски пола большими тряпками, скобливших их скорыми ножами и топивших печи мягкими красными руками.

УАЗ ехал уже не столько от города, сколько вдоль него — раздававшегося вширь, как гигантская амёба. Нужно было пройти объездной участок рядом со строящейся дорогой. Когда машина остановилась, едва не уткнувшись носом в нарытый экскаваторами песок, самый старший из всей бригады — шестидесятилетний Арсений Николаевич спросил сонно:

— Лес, что ли, пилить будем? Эт-то мы так не договаривались.

— Нет, — спокойно отозвался бригадир Лёша Потапов. — Рощу.

— Как — рощу?! Какую рощу? — занервничал сухожилистый Николаич и зачем-то снял потёртую меховую шапку.

— Обыкновенную — берёзовую, — сухо ответил Потапов и распахнул

дверцу.

При последних словах бригадира Тарас Заремба, мирно спавший на последнем сиденье, встрепенулся, вытянулся, насколько позволили габариты УАЗа, протёр кулаком глаза и, подавившись зевком, переспросил удивлённо:

— Что? Пилить? Зачем?

Высунувшись из машины, Тарас огляделся по сторонам: от простора закружилась голова. Пейзаж портила только громадная строящаяся дорога, подползшая, раскидав по сторонам горы песка, почти вплотную к роще — полкилометра осталось, не больше. В первый момент, повернув голову к берёзам, которые предстояло уничтожить, Тарас ничего не увидел, кроме яркого белого света. Он буквально ослеп от снега, солнца, отражённого этим чистым, нетронутым пока полотном и белыми стволами, от прозрачного кристального воздуха, который пьянил горожан, от чего-то низко стелющегося — молочного, дальнего, знакомого…