Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6447 ( № 4 2014) Страница 21

Что касается прежнего перевода «Войны и мира», то там отсутствуют целые абзацы романа, много сокращений, переводчик как бы идёт «по событиям», особенно событиям войны с Наполеоном. Подробные психологические портреты персонажей Толстого его не интересуют. Иногда Толстой даёт четыре определения своему герою, а переводчик довольствуется одним!

– Вы и переводчик, и исследователь литературы. Это случается, но у вас, кажется, стало правилом: вы всегда стараетесь узнать больше об авторе, которого переводите, и сформулировать свои мысли о нём? Это помогает работе? А может быть, в чём-то её тормозит: ведь, погружаясь в мир автора всё глубже, переводчик может задуматься даже о непереводимости текста, о том, что он очень труден для восприятия людьми иной культуры...

– Как я уже сказала, у меня была возможность (и время!) углубиться в изучение творчества тех писателей, которых я переводила. Это потом сказалось в обширных послесловиях к каждому переводу. Например, в последнем переводе «Записок из подполья» (тоже новом, вышедшем в 2011 году) я написала в послесловии о том, что означало слово «воля» в России 1860-х годов, – не только в языке, но и в обществе. Воля – хотенье, воля – свобода...

В сегодняшней Швеции (где выходят мои переводы) люди не ограничены «своей культурой». И вообще надо сказать, что если писатель достигает человеческой глубины в своих произведениях, то это передаётся, даже если описанная среда чужая. Возьмём тот же роман «Война и мир»... В самом деле Толстой пишет о смерти – и не только на войне, где она насильственная, но ведь умирает и старый Болконский, и старый Безухов... И мы все тоже умрём[?]

– Русский читатель более-менее знаком со шведской прозой, но гораздо меньше – со шведской поэзией. Ищете ли вы какие-то параллели в скандинавской культуре, некую стилистическую опору, переводя русскую поэзию и прозу?

– Нет, никаких параллелей я не ищу. Как писатель пишет своим языком, так и переводчик. Переводчик – не стилизатор. Но надо всегда «поддерживать тонус» переводимого произведения. Могла ли Ахматова пользоваться таким словом? Её ли это лексикон? Это очень важно для поэзии, где мало слов, но прозаик – тоже художник слова, возьмём того же Евгения Замятина (я перевела его повести, рассказы). Разумеется, фонетический облик имеет огромное значение, и слова «говорят друг с другом», особенно в поэзии (и рифма только один из способов этого диалога между словами). Естественно, надо думать о звуковом строе и ритме в переводах, но это происходит как-то спонтанно, могу даже сказать, подсознательно... Если переводишь, не считаясь с этим, выходят такие ужасы, как I remember a wonderful moment вместо «Я помню чудное мгновенье» (этот пример приводил Набоков). Огромное длящееся «мгновенье», которое включает все воспоминания, становится в этом буквальном переводе просто кратким «моментом».

– Вы несколько десятилетий занимаетесь Велимиром Хлебниковым, вы читаете его в оригинале… Но доступен ли Хлебников обычному зарубежному читателю? Можно ли перевести, воспроизвести эту языковую игру?

– Нет, Хлебников, конечно, непереводим. Я его не переводила, а изучала из-за любви к живому слову, слову изменчивому, слову «в плавлении». Можно сказать, что я по Хлебникову научилась русскому языку, познакомилась с его богатыми возможностями.

– В Скандинавских странах были подобные творцы-экспериментаторы?

– Были поэты, которые экспериментировали с языком, но не так, как это делал Хлебников, то есть словообразование не было в центре их языковой игры.

Кстати, есть интересный перевод Хлебникова на норвежский – может быть, норвежскому языку (где существуют два литературных языка: один на основе датского, другой на основе диалектов) более свойственно то состояние «плавления», которое характеризует поэзию Хлебникова.

– Вы живёте и преподаёте в Финляндии, а книги ваши выходят на шведском языке, и читают их в основном в Швеции… Есть ли в этом определённая трудность – в общении с читателями, например? Или это обычное дело?

– Нет, никаких затруднений не было связано с тем, что я была профессором в Финляндии и являюсь переводчиком в Швеции. Я много лет преподавала в Стокгольмском университете и всё время езжу в Стокгольм. Я выступала в стокгольмской библиотеке и в Музее Стриндберга, когда вышел сборник Ахматовой, рассказывала о том, что значили её стихи для людей того времени, особенно цикл «Реквием». Сборник поэзии Ахматовой вышел в 2008 году, сразу было продано 1600 экземпляров, что много для Швеции, где шведские поэты часто не распродаются больше чем по 2000, даже меньше. Недавно у меня ещё была лекция для широкой публики – «Портрет времени в стихах Ахматовой». Хочу сказать два слова о сети муниципальных библиотек в Швеции: это великое дело – доступные всем, прекрасно укомплектованные книгами библиотеки! И библиотекари, устраивающие вечера поэтов и писателей, – настоящие «культуртрегеры»!

– Как начался ваш интерес к русской литературе? Почему первой книгой, которую вы перевели с русского языка, стало «Созвездие Козлотура»? Вас привлекла экзотика?

– «Созвездие Козлотура» – не экзотика, а остроумная сатира на учение лжегенетика Трофима Лысенко, которого поддержал ещё Никита Хрущёв. Но даже после падения Хрущёва Лысенко остался в Академии наук со всеми своими орденами и премиями. А этот «герой социалистического труда» был одним из главных гонителей настоящего генетика Николая Вавилова, который погиб в тюремном заключении в 1943-м. Так что за весёлым «Козлотуром» стоят мрачные страницы советской действительности. И книга Искандера написана в лучших традициях Салтыкова-Щедрина и Замятина.

Юмором пронизан и «Сандро из Чегема», где мы смотрим на советскую жизнь глазами здравомыслящего абхазского крестьянина. Книга вышла в Швеции в 1983 году, и мы (издательство и я) пригласили автора в Стокгольм, но его не выпустили…

– А как получилось, что вы занялись русским фольклором? Вы и сейчас изучаете фольклор? Велико ли сходство русских и скандинавских фольклорных мотивов?

– Русским фольклором я занималась в связи с изучением Хлебникова. Но к фольклору меня привлекла и та ненормативность языка, которая есть в фольклорных текстах. Разумеется, подобная ненормативность присутствует во всех фольклорных традициях, так как фольклор основан на устном слове. Я восхищаюсь собирателями XIX века – Рыбниковым, Гильфердингом, ну и нашим Элиасом Леннротом («Калевала»). И словарь Владимира Даля стал моей любимой русской книгой. Бывает, что я до сих пор с упоением углубляюсь в какую-то статью Даля...

– По вашему мнению, почему в России так хорошо знают в первую очередь детскую шведскую литературу? В Скандинавских странах национальная детская литература тоже очень популярна и не знает конкурентов? Или на этом поле найдётся место и для иностранцев?

– Детская литература в Швеции действительно очень богата. Но это не новое явление, и связано оно с освобождением этой литературы от педагогических указок. А произошло это ещё в начале XX века, когда признали право ребёнка на фантазию. Тут сыграла свою роль также традиция нонсенса, языковой игры – в этом шведская детская литература сближается с английской. А из русской детской литературы наиболее известны, наверное, Чебурашка с крокодилом Геной. В значительной степени их популярность можно отнести на счёт мультипликационного фильма. Кстати, именно анимация сделала и шведского «Карлсона на крыше» популярным в России. Книга и фильм идут рука об руку, и главное – то, что в них есть живое слово.

– Ну, «Карлсона» сделал популярным в первую очередь перевод Лунгиной…

– Да, но мультфильм основан на переводе Лунгиной, все реплики там из книги. Одна моя студентка написала магистерскую работу как раз о переводе «Карлсона» и обнаружила, что он стал более мягким, таким весёленьким дядей по-русски. Шведский Карлсон – большой эгоист, относится к другим довольно бесцеремонно, даже грубо иногда. Студентка знала, что шведские дети не любят его, а русские любят. Почему? Тщательный анализ показал, что во многих выражениях у Лунгиной было смягчение. Но, как я уже сказала, перевод – это всегда интерпретация.

– Относительно недавно мировую популярность приобрёл так называемый шведский детектив. Задумывались ли вы о причинах успешности этого жанра? Как вы относитесь к популярной, массовой литературе? В какой степени ей сегодня может противостоять литература интеллектуальная, классическая?

– «Новый» шведский детектив начал своё существование ещё в 1970-е годы. Тогда детектив как мистическая головоломка был соединён с психологическим романом, где отношения между героями занимали немалое место. Преступление стало психологической проблемой. Позже, в 1980-е, к психологии прибавились ещё социальные, общественные проблемы. Можно даже сказать: «Один (Стиг Ларссон) начал и потом пошло...» Жанр стал очень прибыльным, и многие туда бросились.