Газета День Литературы - Газета День Литературы # 93 (2004 5) Страница 21

Тихо скользит по лазурным стезям...

Мрежи расторгнуты, сняты прещения,

В брежных утесах вздыхает прибой,

Помнишь ли ты о моем возвращении,

Знаешь ли ты, что я рядом с тобой?

В странных широтах

За грозным экватором

Крест одинокий взывает к звездам.

Вечное Солнце горит над Неаполем,

Вечное Небо смеется волнам...

***

Посмотри, это осень. И ветки дрожат,

Ветром сполохи клена вдоль улиц бросает.

Это было тому лет пятнадцать назад —

Может, больше — я трудно теперь вспоминаю.

Посмотри, это я. Вон — иду через мост,

Перегнулся, смотрю. Закурил сигарету.

И какой меня мучил в тот вечер вопрос?

Уж теперь не узнать. Да и нужно ли это?

Если б ведал тогда, не летел наугад

По кровавым ухабам непонятой жизни...

Почему я не вижу свой собственный взгляд,

Что сквозь ветви и годы глядит с укоризной?

ДОЖДЬ НАД ВЕЛИКОЙ РЕКОЙ

1.

Мокрый тростник на полу.

Третью неделю дожди.

Поднимая циновки, смотрю

На теченье Великой реки.

Утром я вышел под дождь

И долго стоял, подставив лицо и ладони

Потокам воды, — мне казалось,

Что Ты говорила со мной.

2.

Шмель намок и не может летать.

Стрекоза на промокшем кусте.

Вдоль теченья гуляю один

Под дырявым зонтом.

Тушь за

кончилась в марте —

Рисую стихи на песке,

И мгновенье спустя их смывает

Одним из ручьев,

Текущих к Великой реке.

3.

Пение жаб в камышах.

Ночью я вижу во сне,

Что река поднялась

И Великие воды подмыли мой дом.

Чуть качаясь на желтых волнах,

Моя хижина тронулась в путь

По Великой реке,

Опускаясь до Дельты,

За которой, быть может,

Мы станем с Тобою одно.

ПРИСУТСТВИЕ

Реки движутся вспять.

Три часа до прорыва из Нижних миров.

Дан приказ отступать.

В штабе жгут документы несбывшихся снов.

Твердь земная дрожит под ногой.

Древо мира кренится, как башенный кран.

Звезды гаснут одна за другой —

Это орды Магогов идут на таран.

Кемет снова во мгле.

На Синайских высотах бушует гроза.

Он уже на Земле!

О, мой Бог, Он уже открывает глаза!

Вместо неба — броня,

Двери Рая закрыты на ржавый засов.

Все ушли без меня,

Я зову, но не слышу родных голосов.

Вижу, словно в бреду,

Как над миром восходит Последний Рассвет.

Сердце, мертвою птицей во льду,

Все твердит о грядущем,

Которого нет.

……………………………………..

Над водной толщею бездонной,

Над морем, что навек сошлось,

Закатным солнцем озаренный,

Летит последний альбатрос.

В нем нет смятенья смертной дрожи,

В нем нет пустого мятежа —

Он просто делает, что должен,

Пока живет его душа.

В луче закатном оперенье

Горит, как огненный кристалл,

Скользит по волнам тень креста,

Но лишь наступит миг паденья —

Земля, как перед Днем Творенья,

Безвидна станет.

И пуста.

Регина Григорьева МЛАДШИЙ БРАТ ХАРОНА (Вокруг Сергея КАЛУГИНА)

Сколько раз нужно прослушать песню, чтобы запомнить слова? Обычно от двух до пяти. Еще два-три прослушивания — и она начинает преследовать тебя, поджидать в засаде, внезапно набрасываться из темноты. Эта песня настигает меня за полтора пролета до родного порога. Я захожу в свою дверь —

…предо мною стоит

Великий ужас, которому имени нет.

Это мой двенадцатилетний сын грузится Сергеем Калугиным.

— Ну и как тебе это? — вопрошаю я самым непроницаемым тоном.

— Да в общем — видно, что не просто так: хорошо поработал человек и над словами и над музыкой...

И — испытующий взгляд: тех ли мыслей я жду от него?

Держу паузу.

— Ну да. И слова на музыку хорошо ложатся... А что? (Заводится!) Правильная песня, и мысль правильная, потому что бывает вот так, что хоть сдохни, а драться надо. А даже если сдохнешь, всё равно — надо.

— Ага, врубаешься. А теперь — брысь спать! Только портфель собери, я тебя в семь часов будить не стану.

— Да ладно, я и сам проснусь!

Пока я укладываю младших, из ванной, из-за закрытой двери, из-за плеска воды доносится знакомый мотивчик; я не прислушиваюсь, еще немного — и слова проявятся сами:

...лежишь на солнце пьяный

И на все тебе плевать!..

"Ну-ну! — думаю я. — А дальше там еще "Армия" была... и "Селедка"... Вот побейте меня об заклад, если мое детище еще не похвасталось этими сокровищами всем своим друзьям. Да что уж там — все не отцензурируешь..."

А теперь, когда всё улеглось и все улеглись, я могу наконец сесть и написать то, что давно собиралась выстроить в единую линию. И предупреждаю, как честный человек: не ждите от меня объективности, я безнадежно и горячо пристрастна. Я не знаю, что такое искусство, я ничего не смыслю в музыке и давным-давно перестала понимать, зачем нужны бесконечные километры рифмованных и нерифмованных строк, фейерверки изысков, дебри ассоциаций, омуты подтекстов. Я знаю только то, что иногда слова, выстроенные в достодолжном порядке, обретают силу, способную искривлять траекторию событий. И знаю еще, что, касаясь человечьей души или вторгаясь в нее, эти мимолетные колебания воздуха, звуковые ряды, которые мы пытаемся наделять каким-то смыслом, способны творить неожиданные штуки. А порой слова приходят неведомо откуда, возникают сами, сгущаясь из пространства, складываясь в непроясненные мысли, и требуют: "Думай нас, думай!" Так вот неожиданно, почти ниоткуда пришла внезапная фраза: "Сергей Калугин — младший брат Харона". Удивилась, рассмеялась, задумалась — ну да, конечно: как же еще обозначить то, чем занимается Сергей Калугин последний десяток лет?

(Из разговора в сети: "Кажется, я только что понял, что на самом деле делает Калугин. Вот знаешь, когда ты идешь в каком-то незнакомом и стрёмном месте, тогда очень нужно, чтобы кто-то шел сзади. Чтобы не страшно было идти вперед и не оглядываться…")

Последний десяток лет младший брат Харона Сергей Калугин стоит у границы, разделяющей их и нас, на ничейной полосе взросления, там где когда-то стоял БГ и смотрел нам вслед. Свято место не должно пустовать, и Сергей с великолепной иронией осознает это:

Государь мой, прости, но для этой песни

Я заимствую твой язык,

Ибо жизнь заставляет заняться работой,

К которой я не привык.

Я в реестре призваний очарованный странник,

А не рыцарь, глядящий вперед,

Но что делать — ефрейтор заснул на посту,

Рядовой поднимает взвод.

Пограничье между отрочеством и зрелостью — время тяжкой внутренней работы. Наши "примитивные" предки знали это и проводили подростков через "новое рождение" — инициацию. Мы, дети пластмассовой цивилизации, забыли это. Мы только вчуже удивляемся варварским и жестоким обычаям диких племен. А тем временем наши растущие дети сами преодолевают рубеж взросления, сами выкарабкиваются из тех же ловушек, которые поджидали и нас, мучительно рожают свое новое "я". Переходный возраст, юношеская депрессия, пубертатный суицид — уже устоявшиеся термины… По статистике, максимальное количество самоубийств приходится именно на этот возрастной промежуток. Наши дети, ведомые слепой стихийной волей к сакральному, томимые неосознанной жаждой инициации, ищут выхода в новую жизнь, ищут верного пути, а вместо этого получают бесконечную жвачку густопсовой попсы.