Олег Матвейчев - Суверенитет духа Страница 22

У нас привыкли воспринимать слово «свобода» как нечто простое и легкое, как нечто естественное. То есть человек свободен от рождения, а дальше, в процессе жизни, его свобода может либо сохраняться (в лучшем случае), либо убывать и ограничиваться. Если ограничения существуют, то с ними надо бороться и возвращать себе свободу. На самом деле, конечно, никакой свободы от рождения у человека нет. С тем, что есть от природы, от рождения, человек даже выжить больше, чем несколько часов, не может. Все человеческое в человеке обеспечивается семьей, обществом и т. д. Свобода как высшее проявление духа тем более далека от природы максимально и существует скорее как исключение, нежели как правило. Даже у отдельных личностей она проявляется в редкие моменты жизни, а как общественный феномен существует в результате долгого духовного труда нескольких поколений, как и было в случае с древними греками.

Пространство свободы каждого из них обреталось через освобождение своего духа для самого духа, то есть для самого важного, что у духа есть. Когда восточный факир (или как их называли — гимнасофист), а ими была наводнена древняя Эллада, отрезал себе палец и усилием духа за несколько часов заживлял рану, это означало для грека, что дух используется не по назначению, что это подобно стрельбе из пушки по воробьям, что негоже тратить годы жизни на соответствующие тренировки по заживлению пальца, когда лучше просто приложить к ране какую-нибудь траву и забыть про болячку, а сэкономленное время потратить на то, что более достойно духа — то есть на сам дух. А вот сегодня, спустя две с половиной тысячи лет, глядя на индийского гуру, который путем десятилетних тренировок научается за час заживлять на себе раны или не чувствовать боль, современный человек приходит в восторг и даже отрекается от западной цивилизации в пользу «восточной духовности».

Но на самом деле подлинные чудеса демонстрирует как раз западная цивилизация: она может не только заживлять раны или спасать от гангрены, она победила холеру и чуму. Никакой индийский йог не может встать посреди Лондона, а через пять часов оказаться в Дели.

Но западный человек с помощью самолета запросто это делает. Многие гуру хвастаются, что разговаривают с духами и видят их (правда, этих разговоров никто не слышит), на зато все люди западной цивилизации на расстоянии в несколько тысяч километров видят и слышат друг друга с помощью телевизоров и телефонов.

Парадокс, но именно нынешний западный человек, имея за спиной очевидные преимущества «чудес техники» над чудесами восточных факиров, идет в «паломничество на Восток». А вот древний грек, который еще не имел возможности увидеть, что вырастет из «западного духа», который не мог еще предъявить восточному йогу ни телевизоров, ни самолетов, ни мобильных телефонов, тем не менее, уже тогда ощущал себя более свободным, более исторически правым, более благородным, более высоким духовно.

Конечно, все это ни исчерпывает сложный комплекс феноменов, присущих специфическому греческому (западному) духу. Взять, например, такой феномен как язык, слово, логос. Для восточного человека слова — сотрясание воздуха, нечто мимолетное, «всего лишь слова». Слова и речи используются для того, чтобы что-то скрыть, запутать, польстить, получить временное ситуативное преимущество. Слова могут применяться для восхваления и соблазнения, для просьб и приказов, но в любом случае роль языка — подчиненная.

Совсем иное отношение к слову было у греков. Как ни парадоксально, для них логос — это самое стабильное, что есть в хаотическом мире. Все меняется, логос остается. Поэтому человек должен быть послушен логосу, если хочет быть мужественным, должен не манипулировать словами, а держать слово. Держание слова, в свою очередь, запускает механизм подтверждения взаимных ожиданий, включает положительную обратную связь и увеличивает взаимное доверие членов общества, что сказывается и на политике, и на экономике.

В «Лекциях по Йенской реальной философии» Г. В. Ф. Гегель специально анализирует проблему «признания» свободного человека со стороны других свободных. Всякий человек в обществе из-за разделения труда и присущего индивидууму опыта имеет в своем сознании огромное количество хаотических впечатлений. Однако нужные друг другу люди вступают в отношения, в договор, и этот договор, это слово, этот логос есть вынесенная во вне сущность и всего сообщества и человека вообще. Тот, кто это признает, признается и членом сообщества. И он должен отвечать за свои слова.

У нас часто говорят, что из свободы вытекает ответственность. На самом деле мы видим другое: только из ответственности вытекает свобода. Только тот, кто может держать слово, и признается свободным, равным членом сообщества. А тот, кто не держит слово, — либо «принуждается к свободе», к держанию слова, либо исключается из общения, не признается свободным и человеком вообще. На него не распространяются права человека.

Свобода есть не от рождения, а там, где она признана. А где есть это признание, возникает и мультиплицированное усилие свободных в общении, в логосе. Запускаются механизмы общественного доверия, вплоть до современных юридической системы и фондовой биржи (см. экономиста Э. де Сото о секрете западного богатства). По Гегелю, такая постановка вопроса стала возможна только у греков, поскольку они впервые поняли, что свободными могут быть многие люди и разработали систему отношений между ними. На Востоке, где свободен только один (фараон, император и проч.) такая система возникнуть и не могла — за ненадобностью.

Но главное в логосе — его способность не путать и скрывать, а способность открывать. Для грека логос — то, что открывает все сущие вещи. Интерпретация логоса как открывающего, как дара нацеливает грека на познание всего сущего «так-как-оно-есть-на-самом-деле». Между человеком и сущим нет искажающих преград. Точнее, есть, но они преодолимы. Важно, что принципиально человек есть тот, кто может знать истину. Истина интерпретируется как открытость, откровенность. Открытость всего сущего для человека и откровенность человека по отношению к сущему и к другому человеку.

Это бесконечно далеко от восточных хитростей и дипломатий, от восточных лести и наушничества. Это бесконечно далеко от восточного представления о том, что мир лежит во зле и что вместо истины нам дана сплошная кажимость. Поэтому понятно, что на Востоке может быть бесконечное количество мудростей и мудрецов, ведь каждый из них — автор новой иллюзии, нового обмана.

Для греков впервые во всей истории это оказалось неприемлемо, и они первыми выдвинули идеал, если так можно выразиться, «объективного познания». Восточных гуру называли мудрецами, софос. Греческие же мыслители называли себя философос — любителями мудрости. Различие здесь примерно такое же, как между пьяницей и ценителем вин. Один вливает в себя все подряд без разбора и ценит не вино, а опьянение. Другой дегустирует, выстраивает иерархию относительно соответствия данного напитка сущности вина.

Коль скоро феномен можно познавать так, как он есть, из него самого (теория), коль скоро можно выстраивать иерархию знания в зависимости оттого, насколько-нечто не есть оно само, возникает возможность упорядочивания и трансляции порядка другому человеку через открывающий логос. М. Фуко в «Герменевтике субъекта» утверждает: все культуры признают, что к истине надо прийти неким путем. Но для Запада приоритетным является путь познания, тогда как для Востока в истину можно попасть и через некие телесные практики. Но преимущество западного человека здесь очевидно: если восточный мудрец был просто опытным и свои практические умения, свой опыт мог передать разве что заставляя учеников пройти тем же изнурительным путем, что прошел сам, то западный ученый мог передать ученику посредством логоса готовый результат вместе с кратчайшим путем (метод по-гречески — путь) к нему. Это называлось технэ — техника.

Наука и техника исконно есть греческое и западное, в любой науке шагу нельзя ступить без греческих терминов, равно как и в методологии науки. Но все, что называется научно-техническим прогрессом, базировалось на освобождении себя для сущего-как-оно-есть, на истине как открытости, на независящем от практических потребностей созерцании (теории), на открывающем логосе. В основе «технического» лежало, как говорят, «гуманитарное», в основе «физики» — «лирика», а если быть более точным, — метафизика.

Можно услышать возражение: техника появилась в доисторические времена и совсем не на Западе. Но одно дело механические приспособления, когда одно колесо цепляется за другое, что-то давит на рычаг и толкает какой-то поршень или цапфу, и совсем иное дело техника, созданная на основе теории и вещей невидимых. Вот мобильный телефон: он ловит и распространяет волны, которые ни за что бы никто не увидел и не зацепил. Такой телефон возможен только на основе целого мира, который помыслен определенным образом, в рамках западной науки. Древняя техника и восточная механика никак не интегрировала невидимый метафизический мир в технику.