Дэвид Макфадьен - Русские понты: бесхитростные и бессовестные Страница 22

А какие горизонты хотела молодежь открыть для себя? В консервативных публикациях чувствовалось неловкое совмещение трех допустимых интерпретаций действительности: линейная («прогресс»), биологическая (материальная, но бесцельная) и эмоциональная (интуитивная, «благотворительная»). Вот один пример: «Социализация личности — это процесс, в ходе которого человеческое существо с определенными биологическими задатками приобретает качества, необходимые ему для жизнедеятельности в обществе».[132] Социализация и отчуждение вроде бы происходили одновременно. Никто не знал, что сказать.

Перестройка как беспросветное желание «всё» переделать своим признанием несостоятельности прошлого получила шанс реализовать неиспользованный общественный потенциал. То же самое происходило с языком того времени и бывшими стилистическими иерархиями или нормами. Более консервативные организации вдруг стали искать подходящий запас слов и речевые нормы в прошлом, чтобы сохранить дух старины и всеобщее уважение. Двигаться вперед не хотелось.

Но «перестройка» подразумевает «изменение существующей ситуации, чтоб реализовать то, чего не было в прошлом». Так что долой старину и прежние объекты внимания!

Массовая культура, как молодая, стремительно уходила все дальше от всякого консервативного центризма и его языка. «Усилились контрасты между высоким и разговорным стилем. В жанры, представляющие высокий стиль речи, хлынула внешне весьма архаичная лексика, идущая из христианской литературы. В жанры, характеризующие тесную связь с разговорной речью, стремительно вливалась лексика просторечной и жаргонной стихии».[133] Эти антагонистические тенденции сформировались как реакция на пугающие, непредсказуемые общественные изменения. Противоестественные ситуации нуждались в новых словах, стилях и интонациях — в новой музыке из ямы. Все стали ругаться.

Русский язык расширялся не только по противоположным принципам упорного консерватизма или нескромной новизны. Словарный запас видоизменился во многих промежуточных (поэтому более типичных) сферах, испытавших существенную деформацию после 1991: быт, работа, шопинг, диета, жилплощадь или квартирный вопрос и — далеко не на последнем месте — мораль.[134]

Массовая культура и всевозможные формы ширпотреба обратились к мату, который подходил тем, что он «во многом абсурден, натуралистичен, сюрреалистичен и по своим стихийным стратегиям сродни экзистенциализму».[135] Посреди экзистенциальной пустоты в новом, сюрреалистическом мире для описания происходящего не было слов. Поэтому различные сферы общения и потенциальной «экспансии» в эту неведомую среду приобретали новые лексические составы или «путеводители»: криминальный мир, бизнес, секс, наркомания, пьянство, алкоголизм и развлечения. Материальные, физические и эмоциональные состояния именовались заново: «кайф, отключка, депрессуха, торчать, тащиться, вырубиться». В рамках этих потенциалов отрываться «по полной» и переосмыслить мир назывались степени удачи или неудачи: «везуха, пруха, прокол и облом». С каждой такой неудачей, с каждым провалом открывались все более ужасающие возможности и потенциалы. Границы старого, знакомого мира стирались. Ориентиров не было.

Появилось много свежеиспеченных и негативных слов о ситуациях, полностью выходящих из-под контроля: «беспредел, бардак и кранты». Незнакомые обстоятельства вызвали непредсказуемую реакцию: «чернуха, порнуха, заказуха и пофигизм».[136] Новыми смыслами, но старыми грамматическими правилами; оригинальными звуками, но старыми окончаниями (в буквальном смысле) эти термины в очередной раз сообщали о поражении каждого лоха или о вызове, стоящем перед понтярщиком.

Пора было действовать. Люди поняли, что наступает конец чванства и, может быть, мелкого понта. Общество переживало процессы полного отрицания и инверсии. Даже у морального «беспредела» мата, оказалось, есть свой лимит — на грани какого-то противоположного состояния. «Цинизм и жестокость воровского сознания имеют и некоторые пределы, за которыми можно обнаружить слезливую сентиментальность, романтизацию и тягу к украшательству».[137] Описывая коллективные трансформации, язык проявлял тенденцию к так называемой поэтике эстетизации, или гиперэстетизации,[138] — к барочным, цветистым выражениям на грани абсурда. Это — музыка отчаяния, когда многократно повторяемое сквернословие начинает превращаться в чистый ритм, лишенный конкретного смысла, но зато полный эмоций.

Арго, мат и даже полуприличный сленг работали усердно по трем принципам, стараясь хоть как-нибудь интерпретировать происходящее. Сленг выполнял номинативную функцию («Посмотри на эту —!»), опознавательную («Ё-моё! Это же —!») и мировоззренческую («Я же понимаю лишь теперь, как мы все докатились до этого —»). Можно еще и добавить игровую (непристойные каламбуры) и контролирующую (новые, еще более жуткие угрозы). Самыми важными функциями языковых модификаций, однако, являлись катартическая (снятие стресса, вместо того чтобы прибегать к насилию) и функция протеста.[139] Ругаясь, человек часто и несознательно переносит бранные слова в другую часть предложения, таким образом, ритмически подчеркивая смысл того, что хотел бы сказать (но не может). Так ритм и «предельные» выражения выполняли катартическую функцию, исследуя полную, невыражаемую картину происходящего и все шире открывающейся общественной пустыни.

И тут возникает особый русский момент, когда сленг и мат оцениваются не ханжески, как аморальные последствия общественного краха, но положительно, как словарный запас новых потенциалов. На пороге новейшего времени, уже страшной скоростью распространения отрицая совсем недавнее отрицание советского периода, мат приобретал роль эволюционного шага вперед. Настоящий язык зоны, места, где заключенные «ботают» по фене, а не так, как «в мире животных» (т. е. законопослушных граждан), стал метафорой наступающих перемен.[140] Хорошие, по крайней мере полезные, слова нашлись в плохом месте. Невиданную темную истину искать надо было в темницах.

Любопытно отметить: первые словари «воровского и арестантского языка» вышли в свет в начале XX века, чтобы помочь милиционерам разбираться в таинственном языке нарушителей общественной стабильности и поддерживать порядок: «Едет, например, обыватель в вагоне железной дороги или гуляет в фойе театра и замечает, что два господина перекинулись несколькими словами, помещенными в этом словаре. Будучи знаком с ними, он поймет, что вблизи находятся члены преступного мира, и будет осторожнее».[141] Прочные языковые структуры могли бы исправлять непредсказуемость реальности, перед которой надо вести себя «осторожно»!

Именно эта тема осмотрительности в зоне риска подчеркивалась в недавнем сериале покойного Петра Штейна «Зона»; режиссер даже ввел в титры знаменитую цитату из «Сталкера» Тарковского: «Зона — это не территория. Это та проверка, в результате которой человек может либо выстоять, либо сломаться. Выстоит ли человек — зависит от его чувства собственного достоинства, его способности различать главное и преходящее». Слова Тарковского о зоне имеют касательство и к невыразимым переменам нашего времени. Штейн снимал фильм о людях у входа в «параллельный мир, который никто не хочет замечать, но он существует. Грань между этими мирами такая тонкая, что ее может перейти любой практически мгновенно».[142] Многословные судебные процессы и дорогостоящие, понтовые юристы там тебя не спасут.

«Животным» после перестройки было страшно и в своем мире, и перед лицом другой, такой же малопонятной зоны нежданного появления возможного потенциала. Языковые эксперименты, или «экспедиции» в брань, напоминали действия граффитчиков. Сленг и молодежный мат — это же информационная атака, обращенная на явление или человека, на которого «нападать» физически было бы нереально или бессмысленно. Граффитчики знают, что расписывать стены запрещено. Поэтому в их работе есть постоянный риск, и понтово разрисовывать (т. е. переименовать или грубо переосмысливать) объекты приходится ночью. В случае угрозы остается только бежать. Граффити — желание зафиксировать новый, дерзкий смысл, смешанное со страхом перед ответственностью. Граффити — это понт плюс аэрозоль. Искусство новых, незнакомых времен и общественных просторов.

Опять же это все имеет особое значение в русском контексте. На стенах древних киевских церквей и соборов есть до сих пор разборчивые образцы молитвенного граффити: просьбы святой помощи или послания к самому Богу. Социологи считают, что современное русское граффити начало развиваться в атмосфере общего отчаяния по поводу безработицы или недостаточных шансов на долговременную занятость. Граффити — форма обращения к невидимым, часто неведомым силам, когда наступает отчаяние.[143]